Журнал Кэсси. Раздаю дофига в связи с сменами пмж.Iherb жив помогу с выбором.

Личные блоги, журналы, размышления
Аватара пользователя
fermete
Сообщения: 2340
Зарегистрирован: 22 сен 2010, 09:29
Откуда: Томск-район Дворца спорта

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение fermete » 13 июн 2018, 20:30

iherb 100_1 не получала:
 
-Madre Labs, Argan Oil Hand Cream with Marula & Coconut Oils plus Shea Butter, Soothing and Unscented, 2.5 oz (71 g) 1шт
California Gold Nutrition, Vegetarian Glucosamine, Chondroitin, MSM Plus Hyaluronic Acid, 120 Veggie Caps 1шт
Последний раз редактировалось fermete 03 июл 2018, 20:40, всего редактировалось 1 раз.
Изображение


М@тюша
Сообщения: 535
Зарегистрирован: 13 янв 2011, 18:47
Откуда: ТОМСК-1

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение М@тюша » 13 июн 2018, 20:30

все получено,спасибо :flow:

Аватара пользователя
*ФЕВРАЛЬ*
Сообщения: 1132
Зарегистрирован: 05 июл 2011, 16:41
Откуда: центр

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение *ФЕВРАЛЬ* » 13 июн 2018, 20:42

Оля, у меня все получено. :flow:
Я всегда рядом с тобой. Даже если ты меня не замечаешь. Я обнимаю тебя ветром, целую дождем, согреваю лучом солнца. И люблю...
 
Изображение
0-3380 и 51 , 1-3800 и 53 , 2- 4700 и 55, 3- 5500 и 59, 4- 6200 и 60 , 5- 6700 и 63, 6- 7300 и 63.5, 7- 7600 и 65, 8- 8080 и 66, 9- 8200 и 68, 10- 8700 и 69, 11- 9100 и 70, 12- 9200 и 72
13- 9500 и 72. 1г 3м- 10000 и 75 1г 6м- 10500 и 77
1г 9м - 11 кг и 80см 2 г - 11.3 и 85 см. 3 г - 13 кг и 93 см

Манюня 1985
Сообщения: 315
Зарегистрирован: 25 окт 2012, 16:36

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Манюня 1985 » 13 июн 2018, 20:46

У меня неполученное только из 102 осталось вроде :)

Мама_Люба
Сообщения: 917
Зарегистрирован: 28 фев 2015, 17:43

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Мама_Люба » 13 июн 2018, 21:16

Из 99 и 100_1 все получено 👌🏼🌿💚
Мама дочки
Студия "inYoga" - Перинатальная йога / йога Айенгара / уютный зал в аренду

Аватара пользователя
Елена С
Сообщения: 443
Зарегистрирован: 30 сен 2010, 16:19

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Елена С » 13 июн 2018, 21:49

все получено . 100_1 закупка

Аватара пользователя
Катена
Сообщения: 2050
Зарегистрирован: 14 дек 2008, 20:43

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Катена » 14 июн 2018, 12:28

100_1 не выдано:
 
Life Time, Diosmin Complex, 60 Capsules
E.L.F. Cosmetics, Pore Refining Brush and Mask Tool, 1 Brush
California Gold Nutrition, LactoBif Probiotics, 30 Billion CFU, 60 Veggie Caps
SmartyPants, Kids Complete Multivitamin Omega 3 Fish Oil Vitamin D3 and B12, 120 Gummies
Kiss My Face, Potent & Pure, Pore Shrink, Deep Cleansing Mask, 2 fl oz (59 ml)
California Gold Nutrition, Collagen UP 5000, Marine Sourced Collagen Peptides + Hyaluronic Acid + Vitamin C, 7.23 oz (205 g)
Natural Balance, Happy Sleeper, 8 Hr, 60 Veggie Caps
Изображение
Изображение

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 14 июн 2018, 16:54

я офигела..короче
БАЖОВ!!!!!
Кондрат послушался. Полетела стрела, а яма навстречу ей
раскрылась. Не то что все каменные жилки-ходочки, а и занорыши видно.
Один вовсе большой. Аквамаринов в нем чуть не воз набито, и они как
смеются. Старик, понятно, растревожился, побежал поближе посмотреть, а
свет и погас. Маркелыч кричит:
- Прохожий, ты где?
А тот отвечает:
- Дальше пошел.
- Куда ты в темень такую? Хитники пообидеть могут. Неровен час,
еще отберут у тебя эту штуку!- кричит Маркелыч, а прохожий отвечает:
- Не беспокойся, дед! Эта штука только в моих руках действует да
у того, кому сам отдам.
- Ты хоть кто такой? - спрашивает Маркелыч.
А прохожий уж далеко. Едва слышно донеслось:
- У внучонка спроси. Он знает.
Мишунька весь этот ночной случай не проспал. Светом-то его
разбудило, он и глядел из балагашка. Как дедушко пришел, Мишунька и
говорит:
- А ведь это, дедушко, у тебя был Ленин!
Старик все-таки не удивился.
- Верно, Мишунька, он. Не зря люди сказывают - ходит он по нашим
местам. Ходит! Уму-разуму учит. Чтоб не больно гордились своими
крылышками, а к высокому свету тянулись. К орлиному, значит, перу.
Интересно басни про ВВП скоро будут? ввп-внутренний валовый. еслифчо
 


СТАРЫХ ГОР ПОДАРЕНЬЕ


Это ведь не скоро разберешь, где старое кончается, где новое
начинается. Иное будто вчера делано, а думка от дедов-прадедов пришла.
Не разделишь концы-то. Недавно вон у нас на заводе случай вышел. Стали
наши заводские готовить оружие в подарок первому человеку нашей земли.
Всяк, понятно, старался придумать как можно лучше. Без спору не
обошлось. В конце концов придумали такое, что всем по душе пришлось и
совсем за новое показалось. Старый мастер, когда ему сказали: форма
такая, разделка полосы этакая, узор такой,- похвалил выдумку, а потом и
говорит:
- Если эту ниточку до конца размотать, так, пожалуй, дойдешь до
старого сказа. Не знаю только, башкирский он или русский.
По нашим местам в этом деле - и верно - смешицы много. Бывает,
что в русской семье поминают бабку Фатиму, а в башкирской, глядишь,
какая-нибудь наша Маша-Наташа затесалась. Известно, с давних годов
башкиры с русскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да на
приисках рядом колотились. При таком положении немудрено, что люди и
песней, и сказкой, да и кровями перепутались. Не сразу разберешь, что
откуда пришло. Привычны у нас к этому. Никто за диво не считает. А про
сказ стали спрашивать. Старый мастер отказываться не стал.
- Было, - говорит, - еще в те годы, как я вовсе молодым
парнишкой на завод поступил. С полсотни годов с той поры прошло.
В цеху, где оружие отделывали да украшали, случилась нежданная
остановка. Позолотчики оплошали: до того напустили своих едучих зеленых
паров, что всем пришлось на улицу выбежать. Ну, прокашлялись,
прочихались, отдышались и пристроились передохнуть маленько. Кто цыгарку
себе свернул на тройной заряд, кто трубку набил с верхушкой, а кто и
просто разохотился на голубой денек поглядеть. Уселись, как пришлось, и
завели разговор. Рисовщик тогда у нас был. Перфишей звали. По мастерству
из средненьких, а горячий и на чужую провинку больше всех пышкал. Такое
ему и прозванье было - Перфиша Пышкало. Он, помню, и начал разговор.
Сперва на позолотчиков принялся ворчать, да видит, - остальные
помалкивают, потому всяк про себя думает: с кем ошибки не случается.
Перфиша чует, - не в лад пошло, и переменил разговор. Давай ругать
эфиопского царя:
- Такой-сякой! И штаны-то, сказывают, в его державе носить не
научились, а мы из-за него задыхайся.
Другие урезонивали Перфишу:
- Не наше дело разбирать, какой он царь. Заказ кабинетский,
первостатейный, и должны мы выполнить его по совести, чтоб не стыдно
было наше заводское клеймо поставить.
Перфиша все-таки не унимается:
- Стараемся, как для понимающего какого, а что он знает, твой
эфиопский царь. Наляпать попестрее да поглазастее - ему в самый раз, и
нам хлопот меньше.
Тут кто-то из молодых стал рассказывать про Эфиопию. Сторона,
дескать, жаркая и не очень чтоб грамотная, а себя потерять не желает. На
нее другие, больно грамотные, давно зубы точат, а она не поддается. И
царь у них, по-тамошнему негус, в том деле заодно с народом. А веры они,
эти эфиопы, нашей же, русской. Потому, видно, и придумали кабинетские
подарок в Эфиопию послать.
С этого думки у людей и пошли по другим дорожкам. Всем будто
веселее стало. По-хорошему заговорили об эфиопах:
- Настоящий народ, коли себя отстоять умеет. А что одежда по-
другому против нашего, так это пустяк. Не по штанам человеку честь.
Перфиша видит, - разговор вовсе не в ту сторону пошел, захотел
поправиться, да и ляпнул:
- Коли так, то надо бы этому царю не меч сделать, а шашку, на
манер той, какая, сказывают, у Салавата была.
Тут Митрич, самый знаменитый по тем годам мастер, даже руками
замахал:
- Что ты, Перфиша, этакое, не подумавши, говоришь. Деды-то наши,
поди, не на царя ту шашку задумали.
Наш брат - молодые, кто про эту штуку не слыхал, - начали
просить:
- Расскажи, дедушка Митрич? - А старик и не отговаривался:
- Почему не рассказать, если досуг выдался. Тоже ведь сказы не
зря придуманы. Иные - в покор, иные - в наученье, а есть и такие, что
вместо фонарика впереди. Вот слушайте.
Сперва в том сказе о Салавате говорится, что за человек был.
Только по нашим местам об этом рассказывать нет надобности, потому как
про такое все знают. Тот самый Салават, который у башкир на самой
большой славе из всех старинных вожаков. При Пугачеве большую силу имел.
Прямо сказать, правая рука. По письменности, сказывают, Салавата казнили
царицыны прислужники, только башкиры этому не верят. Говорят, что
Салават на Таганай ушел, а оттуда на луну перебрался. Так вот с этим
Салаватом такой случай вышел.
Едет он раз близко здешних мест со своим войском. Дорога по
ложку пришлась. Место узкое. Больше четырех конников в ряд не войдет.
Салават по своему обычаю впереди. Вдруг на повороте выскочил вершник. В
башкирских ичигах, в бешмете, а шапка русская - с высоким бараньим
околышем, с суконным верхом. И обличьем этот человек на русскую стать -
с кудрявой бородой широкого окладу. В немолодых годах: седины в бороде
много. Конек под ним соловенький, не больно велик, да самых высоких
статей: глаз горячий, навес, то есть грива, челка и хвост, - загляденье,
а ножки подсушены, стрункой. Тронь такого, мелькнет - и не увидишь.
Башкиры - конники врожденные. При встрече сперва лошадь оглядят,
потом на человека посмотрят. Все, кому видно было, и уставились на этого
конька, и Салават тоже. Никто не подумал, откуда вершник появился и нет
ли тут чего остерегаться. У каждого одно на уме: такого бы конька
залучить. Иные за арканы взялись. Не обернется ли дело так, чтоб
захватом добыть. Все смотрят на Салавата, что он скажет, а тот и сам на
конька загляделся. Под Салаватом, конечно, конь добрый был. Богатырский
вороной жеребец, а соловенький все-таки еще краше показался. Закричал
Салават:
- Эй, бабай, давай коням мену делать.
Вершник посмотрел этак усмешливо и говорит:
- Нет, батырь Салават, не за тем я к тебе прислан. Подаренье
старых гор привез. Шашку.
Салават удивился:
- На что мне шашка, когда у меня надежная сабля есть. Вот гляди.
Выхватил саблю из ножен и показывает. Сабля, и точно, редкостного
булату и богато украшена. На крыже и головке дорогие камни, а по всей
полосе золотая насечка кудрявого узора. Ножны так и сверкают золотом да
дорогими каменьями.
- Лучше не найдешь! - похвалился Салават. - Сам батька государь
пожаловал. Ни за что с ней не расстанусь!
Вершник опять усмехнулся:
- Давно ли ты, батырь, считал своего вороного первым конем, а
теперь говоришь мне: давай меняться. Как бы и с шашкой того не
случилось. Батька Омельян, конечно, большой человек, и сабля его дорого
стоит, а все-таки не равняться ей с подареньем старых гор. Принимай!
Подъехал к Салавату, снял по русскому обычаю шапку, а с коня не
слез и подает шашку. Пошире она сабли, с пологим выгибом, в гладких
ножнах. На них узор серебряный заподлицо вделан, как спрятан. Казового
будто ничего нет, а тянет к себе шашка. Сунул Салават свою саблю в
ножны, принял шашку и чует, - не легонькая, как раз по руке. Вытащил из
ножен - обомлел: там в полосе молнии сбились, вот-вот разлетятся. Махнул
- молнии посыпались, а шашка целехонька.
- А ну, на крепость! - кричит Салават. Подлетел к большой сосне,
а они ведь у нас, сами знаете, какие по горам растут. Как камень, в воде
тонут. Рубнул Салават с налету во всю силу и думает, - посмотрю, какую
зарубку оставит, если не переломится. Шашка прошла сосну, как прутик
какой. Повалилась сосна, чуть Салавата с конем не пришибла. Вершник
приезжий тогда и спрашивает:
- Разумеешь, батырь Салават?
- Разумею,-отвечает.- Другой такой шашки на свете быть не может.
Из своих рук ни в жизнь не выпущу!
- Не торопись со словами, Салават, - ответил приезжий, - сперва
наказ выслушай!
- Какой еще наказ! - загорячился Салават. - Сказал - не выпущу
из своих рук, пока жив! Тут и наказ весь!
- Этого, - отвечает, - и я тебе желаю, да не в моих силах то
сделать. Шашка, сам видишь, не простая. По-доброму-то ее надо бы батьке
Омельяну, как первому вожаку, да жил он всякова-то: в его руках шашка
силу потеряет. Ты молодой, корыстью тебя никто не укорил, тебе и
послали, но в малый дар. Знаешь, как при русских свадьбах бывает. На
посыл жениха невеста со сватом посылает сперва малый дар. Он, может, и
самый дорогой, да посылается не навовсе, а вроде как для проверки.
Невеста вольна во всякое время взять малый дар обратно. Так ты и знай!
Будет эта шашка твоей, пока ничем худым и корыстным себя не запятнал.
Если в том удержишься, тебе эту шашку, может, и в большой дар отдадут, -
навсегда то есть.
- А как это узнать?-спрашивает Салават.
- Об этом не беспокойся. Явственно будет показано, а как-того не
ведаю.
На Салавата тут раздумье нашло:
- Что будет, если со мной ошибка случится?
- Шашка силу потеряет и на весь твой народ беду приведет, если
не вернешь шашку в гору.
- Как тебя найти?-спрашивает Салават.
- Меня больше не увидишь, а должен ты найти девицу, чтоб она
жизни своей не пожалела, в гору с шашкой пошла. Там шашка опять свою
силу получит, и снова ее вынесут из горы. Не знаю только, когда это
будет и кому шашка достанется.
Выслушал Салават и говорит:
- Понял, бабай, твое слово. Постараюсь не ослабить силу шашки, а
случится беда, выполню второй твой наказ. Одно скажи, можно ли с шашкой
послать в гору свою жену?
- Это, - отвечает, - можно, лишь бы по доброй воле пошла.
Салават обнадежил:
- В том не сомневайся! Любая из моих жен с радостью пойдет, коли
надобность случится.
Вершник еще напомнил:
- Коли на себя потянешь, потеряет шашка силу, а если будешь
заботиться о всем народе, без различья роду-племени, родных-знакомых,
никто против тебя не устоит в бою.
На том и кончили разговор. Тут приезжий посмотрел на арканников,
кои с его коня глаз не сводили, усмехнулся и говорит:
- Ну, что ж, играть так играть! За тем вон выступом еланка
откроется, там и сделаем байгу. Кто заарканит моего Соловка, тот и
владей им без помехи. Не удастся заарканить, тоже польза: в головах
посветлеет.
Все, кто арканы наготовил, рады-радехоньки: почему счастья не
попытать. Живо вперед вылетели. Отъехали немножко, там, верно, в горах
широкая еланка открылась. Вершник подался шагов на десяток вперед,
поставил коня поперек дороги, показал рукой на гору и говорит:
- Туда скакать буду, а уговор такой: рукой махну - ловите!
Кто со стороны на это глядел, те дивятся, почему мало забегу
взял, зачем коня поперек дороги поставил, как нарочно подогнал, чтоб
заарканить легче было. В арканниках-то один мастер этого дела считался.
Мужичина здоровенный, и лошадка у него как придумана для такой штуки: на
долгий гон терпелива и на крутую наддачу способная. Все и думают:
непременно Фаглазам конька заарканит. Тут вершник сказал своему Соловку
тихое слово, махнул рукой, и на глазах у всех как марево пролетело.
Стали потом искать, куда вершник подевался. Доехали до того камня, на
какой он указывал, и видят: на синем камне золотыми искриночками
обозначено, будто тут вершник на коне проехал. На арканников накинулись,
как они посмели затеять охоту на такого посланца. Самого Салавата
окружили, давай спрашивать, о чем приезжий говорил. Салават рассказал
без утайки, а ему наказывают:
- Гляди, батырь, чтоб такая шашка силу не потеряла. О себе не
думай, о народе заботься. Родне поблажки не давай, в племенах различья
не делай.
Салават уверил: так и будет. И верно, долгое время свое слово
твердо держал, и гор подаренье служило Салавату так, что никакая сила
против него устоять не могла. Ну, все-таки промахнулся. Родня с толку
сбила. В роду-то у Салавата все-таки большие земли были, а заводчик
Твердышев насильством тут завод поставил да еще две деревни населил
пригнанными крестьянами, чтоб дрова рубили, уголь жгли и все такое для
завода делали. Родня и стала подбивать Салавата: сгони завод и деревни с
наших земель. Захватом, поди-ка, эта земля Твердышевым взята. Правильно
сделаешь, коли его сгонишь. Салават сперва остерегался. Два раза побывал
в заводе и деревнях и оба раза с какой-то девушкой разговор имел. Тут
родня и поднялась. Ты, дескать, в неверную сторону пошел, от родных
отмахнулся, а жены завыли: "Променял нас на русскую девку". Не устоял
Салават, сделал набег со своей родней на завод и деревни.
- Убирайтесь, - кричит, - откуда пришли!
Люди ему объясняют, - не своей волей пришли, а родня и слушать
такой разговор не дает. Кончилось тем, что завод и обе деревни сожгли, а
народ разогнали. С той поры шашка у Салавата и перестала молнии пускать.
В войске сразу об этом узнали. Да и как не узнать, коли Салават дважды
раненным оказался, а раньше такого с ним не бывало. Тут и все дело
Пугачева покачнулось и под гору пошло. Со всех сторон теснят его
царицыны войска. Тогда Салават собрал остатки своих верных войсковых
людей, захватил своих жен и прямо к Таганаю. Подошел к горе, снял с себя
шашку, подал жене и говорит:
- Возьми, Фарида, эту шашку и ступай в гору, а я на вершину
поднимусь. Когда шашка прежнюю силу получит, вынесешь ее из горы, и я к
тебе спущусь.
Фарида давай отнекиваться: не привычна к потемкам, боюсь одна,
тоскливо там. Салават рассердился, говорит другой жене:
- Иди ты, Нафиса!
Эта тоже отговорку нашла:
- Фарида у тебя любимая жена. Ее первую послал, пусть она и
несет шашку.
У Салавата и руки опустились, потому - помнит - надо, чтоб своей
волей пошла, а то гора не пустит. Как быть? Аксакалы войсковые да и все
конники забеспокоились, принялись уговаривать женщин:
- Неуж вы такие бесчувственные? Всему народу беда грозит, а они
перекоряются. Которая пойдет, добрую память о себе в народе оставит, а
не пойдет - все равно и нам и вам не житье.
Бабенки, видно, вовсе набалованные. Одно понимали, как бы весело
да богато пожить. Заголосили на всю округу, а перекоряться меж собой не
забыли.
- Не на то меня замуж отдавали, чтобы в гору загонять. Пусть
Нафиса идет. С хромой-то ногой ей сподручнее в горе сидеть.
Другая это же выпевает, а под конец кричит:
- Фаридке, с ее-то рожей, только в потемках и место. Самое ей
подходящее в гору спрятаться!
Одним словом, слушать тошно, и конца не видно. Только вдруг
объявилась девица из разоренной деревни. Та самая, с коей Салават два
раза разговаривал. Посмотрела строго и говорит Салавату:
- Прогони бабенок! Разве это батырю жены! И родню твою тоже.
0ставь одних верных людей, с коими по всей правде за народ воевал. Тогда
поговорим.
Салават видит, - неспроста пришла. Велел сделать, как она
сказала. Конники враз налетели, давай родню выгонять, а женешки сами
убежали, обрадовались, что в гору не итти. Как бабьего визгу-причету не
стало, девица и говорит:
- Пришла я, батырь Салават, своей волей. Не жалею своей жизни,
чтоб тебе пособить и народ из беды вызволить. О шашке, что у тебя в
руке, мне многое ведомо. Веришь ли ты мне?
- Верю,- отвечает Салават.
- А веришь, так подавай подаренье старых гор.
Поглядел Салават на своих верных конников. Те головами знак
подают: отдай шашку, не сомневайся. Поклонился Салават низким поклоном,
поднял голову - и видит, - девица в другом наряде оказалась. До того
была в худеньком платьишке, в обутках, в полинялом платчишке, а тут на
ней богатый сарафан рудяного цвету с серебряными травами да позументом,
на ногах башкирские башмаки узорного сафьяну, на голове девичий козырек
горит дорогими камнями, а монисто башкирское. Самое богатое, из одних
золотых. Как прогрелось на груди. Так от него теплом да лаской и отдает.
"Вот она невеста. За своим малым даром пришла", - подумал
Салават. Подал шашку. Приняла девица обеими руками, держит перед собой,
как на подносе, и улыбается:
- Оглядывался зачем?
Салават объясняет: хотел, дескать, узнать, верят ли тебе мои
конники, а девица вздохнула:
- Эх, Салават, Салават! Кабы ты всегда на народ оглядывался! Не
слушал бы родню да жен своих. Каких только и выбрал. Обнять тебя хотела
на прощанье, да не могу теперь, как на них поглядела. Так уж, видно,
разойдемся: я в гору, ты на гору. По времени и мне придется на вершине
быть.
- Свидимся, значит, - обрадовался Салават.
- Нет, батырь Салават, больше не свидимся, и это старых гор
подаренье тебе в руке не держать. На того оно ковано, кто никогда ничем
своим не заслонил народного.
- Когда же,-спрашивает Салават, - на горе покажешься?
- Это, - отвечает, - мне неведомо. Знаю только, что буду на
вершине, когда от всех наших гор и от других тоже огненные стрелы в небо
пойдут. Над самым большим нашим городом те стрелы сойдутся в круг, а в
кругу будет огненными буквами написано имя того, кому старых гор
подаренье навеки досталось.
Сказала так, повернулась и пошла к каменному выступу горы. Идет,
не торопится, черной косой в алых лентах чуть покачивает, а шашку несет
на вытянутых руках, будто на подносе. И тихо стало. Народу все-таки
много, а все как замерли, даже уздечка не звякнет.
Подошла девица к камню, оглянулась через плечо и тихонько
молвила: "Прощай, Салават! Прощай, мой батырь!" Потом выхватила шашку из
ножен, будто давно к этому привычна, и рубнула перед камнем два раза на
косой крест. По камню молнии заполыхали, смотреть людям не в силу, а как
промигались, никого перед камнем не оказалось. Подбежал Салават и другие
к тому месту и видят - по синему камню золотыми искриночками обозначено,
как женщина прошла.
Рассказал это Митрич и спрашивает:
- Поняли, детушки, на кого наши деды свое самое дорогое
заветили?
- Поняли,-отвечаем,-дедушка Митрич, поняли.
- А коли поняли, - говорит, - так сами сиднями не сидите. Всяк
старайся тому делу пособлять, чтобы дедовская думка поскорей явью стала.
- Он, видишь, Митрич-то наш, из таких был, - пояснил
рассказчик,- в неспокойных считался, начальству не угоден. При последнем
управляющем его вовсе из заводу вытолкнули. Не поглядели, что мастер
высокой статьи. И то сказать, он штуку подстроил такую, что начальству
пришлось в затылках скрести: как не доглядели. Ну, это в сторону пошло.
Рассказывать долго. - Потом, помолчав немного, добавил:
- А насчет того, чтобы пособлять, это было. На моих памятях
немало наших заводских в конники и войсковые люди того дела ушли, а
потом, как свету прибавилось, и всем народом трудились. И вот дождались.
Кто и сам не видел, а знает, когда над нашим самым большим городом
огненные стрелы в круг сошлись. И всякий видит в этом круге имя того,
кто показал народу его полную силу, всех врагов разбил и славу народную
на самую высокую вершину вывел.

ОРЛИНОЕ ПЕРО


В деревне Сарапулке это началось. В недавних годах. Вскорости
после гражданской войны. Деревенский народ в те годы не больно грамотен
был. Ну, все-таки каждый, кто за советскую власть, придумывал, чем бы ей
пособить.
В Сарапулке, известно, от дедов-прадедов привычка осталась в
камешках разбираться. В междупарье, али еще когда свободное время
окажется, старики непременно этими камешками занимались. Про это вот
вспомнили и тоже артелку устроили. Стали графит добывать. Вроде и ладно
пошло. На тысячи пудов добычу считали, только вскоре забросили. Какая
тому причина: то ли графит плохой, то ли цена неподходящая, этого
растолковать не умею. Бросили и бросили, за другое принялись - на Адуй
наметились.
Адуйское место всякому здешнему хоть маленько ведомо. Там
главная приманка - аквамаринчики да аметистишки. Ну и другое попадается.
Кто-то из артелки похвастал: "Знаю в старой яме щелку с большой
надеждой". Артельщики на это и поддались. Сперва у них гладко пошло. Два
ли, три занорыша нашли. Решеточных! Решетками камень считали. На их
удачу глядя, и другие из Сарапулки на Адуй кинулись: нельзя ли, дескать,
и нам к тому припаиться. Яма большая, - не запретишь. Тут, видно, и
вышла не то фальшь, не то оплошка. Артелка, которая сперва старалась,
жилку потеряла. Это с камешками часто случается. Искали искали, не
нашли. Что делать? А в Березовске в ту пору жил горщик один. В больших
уж годах, а на славе держался. Артельщики к нему и приехали. Обсказали,
в каком месте старались, и просят:
- Сделай милость, Кондрат Маркелыч, поищи жилку!
Угощенье, понятно, поставили, словами старика всяко задабривают,
на обещанья не скупятся. Тут еще березовские старатели подошли,
выхваляют своего горщика:
- У нас Маркелыч на эти штуки дошлый. По всей округе такого не
найдешь!
Приезжие, конечно, и сами это знают, только помалкивают. Им
наруку такая похвальба: не расшевелит ли она старика. Старик все-таки
наотрез отказывается:
- Знаю я эти пережимы на Адуе! Глаз у меня теперь их не возьмет.
Артельщики свой порядок ведут. Угощают старика да наговаривают:
одна надежда на тебя. Коли тебе не в силу, к кому пойти? Старику лестно
такое слушать, да и стаканчиками зарядился. Запошевеливал плечами-то,
сам похваляться стал: это нашел, другое нашел, там место открыл, там
показал. Одним словом, дотолкали старика. Разгорячился, по столу
стукнул:
- Не гляди, что старый, я еще покажу, как жилки искать!
Артельщикам того и надо.
- Покажи, Кондрат Маркелыч, покажи, а мы в долгу не останемся.
От первого занорыша половина в твою пользу.
Кондрат от этого в отпор.
- Не из-за этого стараюсь! Желаю доказать, какие горщики бывают,
ежели с понятием который.
Правильно слово сказано: пьяный похвалился, а трезвому отвечать.
Пришлось Маркелычу на Адуй итти. Расспросил на месте, как жилка шла,
стал сам постукивать да смекать, где потерю искать, а удачи нет.
Артельщики, которые старика в это дело втравили, видят-толку нет, живо
от работы отстали. Рассудили по-своему:
- Коли Кондрат найти не может, так нечего и время терять.
Другие старатели, которые около той же ямы колотились, тоже один
за другим отставать стали. Да и время-то подошло покосное. Всякому охота
впору сенца поставить. На Адуйских-то ямах людей, как корова языком
слизнула: никого не видно. Один Кондрат у ямы бьется. Старик, видишь,
самондравный. Сперва-то он для артельщиков старался, а как увидел, что
камень упирается, не хочет себя показать, старик в азарт вошел:
- Добьюсь своего! Добьюсь!
Не одну неделю тут старался в одиночку. Из сил выбиваться стал,
а толку не видит. Давно бы отстать надо, а ему это зазорно. Ну, как!
Первый по нашим местам горщик не мог жилку найти! Куда годится? Люди
засмеют. Кондрат тогда и придумал:
- Не попытать ли по старинке?
В старину, сказывают, места искали рудознатной лозой да
притягательной стрелой. Лоза для всякой руды шла, а притягательная
стрела - для камешков. Кондрат про это сызмала слыхал, да не больно к тому
приверженность оказывал, - за пустяк считал. Иной раз и посмеивался, а
тут решил попробовать.
- Коли не выйдет, больше тут и топтаться не стану.
А правило такое было. Надо наконечник стрелы сперва магнит-
камнем потереть, потом поисковым. Тем, значит, на который охотишься.
Слова какие-то требовалось сказать. Эту заговоренную стрелу пускали из
простого лучка, только надо было глаза зажмурить и трижды повернуться
перед тем, как стрелу пустить.
Кондрат знал все эти слова и правила, только ему вроде стыдно
показалось этим заниматься, он и придумал пристроить к этому своего не
то внучонка, не то правнучка. Не поленился, сходил домой. Там, конечно,
виду не показал, что по работе незадача. Какие из березовских старателей
подходили с разговором, всех обнадеживал: - на недельку еще сходить
придется.
Сходил, как полагается, в баню, попарился, полежал денек дома, а
как стал собираться, говорит внучонку:
- Пойдешь, Мишунька, со мной камешки искать?
Мальчонку, понятно, лестно с дедушком пойти.
- Пойду, - отвечает. Вот и привел Кондрат своего внучонка на
Адуй. Сделал ему лучок, стрелу-по всем старинным правилам изготовил,
велел Мишуньке зажмуриться, покрутиться и стрелять, куда придется.
Мальчонка рад стараться. Все исполнил, как требовалось. До трех раз
стрелял. Только видит Кондрат - ничего путного не выходит. Первый раз
стрела в пенек угодила, второй - в траву пала, третий - около камня
ткнулась и ниже скатилась. Старик по всем местам поковырялся маленько.
Так, для порядка больше, чтоб выполнить все по старинке. Мишунька,
понятно, тем лучком да стрелой играть стал. Набегался, наигрался.
Дедушко покормил его и спать устроил в балагашке, а самому не до сна.
Обидно. На старости лет опозорился. Вышел из балагашка, сидит,
раздумывает, нельзя ли еще как попытать. Тут ему и пришло в голову:
потому, может, стрела не подействовала, что не той рукой пущена.
- Мальчонка, конечно, несмысленыш. Самый вроде к тому делу
подходящий, а все-таки он не искал, потому и показа нет. Придется,
видно, самому испробовать.
Заговорил стрелу, приготовил все, как требовалось, зажмурил
глаза, покрутился и спустил стрелу. Полетела она не в ту сторону, где
яма была, а на тропке оказался какой-то проходящий. Идет налегке. На
руке только корзинка корневая, в каких у нас ягоды носят. Подхватил
прохожий стрелу, которая близенько от него упала, и говорит с усмешкой:
- Не по годам тебе, дедушка, ребячьей забавой тешиться. Не по
годам!
Кондрату неловко, что его за таким делом застали, говорит
всердцах:
- Проходи своей дорогой! Тебя не касаемо.
Прохожий смеется.
- Как не касаемо, коли чуть стрелой мне в ногу не угодил.
Подошел к старику, подал стрелу и говорит укорительно, а то со
смешком:
- Эх, дед, дед! Много прожил, а присловья не знаешь: то не
стрела, коя орлиным пером не оперена.
Маркелычу этот разговор не по нраву. Сердито отвечает:
- Нет по нашим местам такой птицы! Неоткуда и перо брать.
- Неправильно, - говорит, - твое слово. Орлиное перо везде есть, да
только искать-то его надо под высоким светом.
Кондрат посомневался;
- Мудришь ты! Над стариком, гляжу, посмеяться надумал, а я ведь
в своем деле не хуже людей разумею.
- Какое, - спрашивает, - дело?
Старик тут и распоясался. Всю свою жизнь этому человеку
рассказал. Сам себе дивится, а рассказывает. Прохожий сидит на камешке,
слушает да подгоняет:
- Так, так, дедушка, а дальше что?
Кончил старик свой рассказ. Прохожий похвалил:
- Честно, дед, поработал. Много полезного добыл, а стрелу зачем
пускал?
Кондрат и это не потаил. Прохожий поглядел этак вприщур, да и
говорит:
- То-то и есть. Орлиного пера твоей стреле не хватает.
Кондрат тут вовсе рассердился. Обидно показалось. Всю, можно
сказать, жизнь выложил, а он с перьями своими! Закричал этак сердито:
- Говорю, нет по нашим местам такой птицы! Не найдешь пера!
Глухой ты, что ли?
Прохожий усмехнулся, да и спрашивает:
- Хочешь, покажу?
Кондрат, понятно, не поверил, а все-таки говорит:
- Покажи, коли умеешь, да не шутишь. Прохожий тут достал из
корзинки камешек кубастенький. Ростом кулака в два. Сверху и снизу
ровнехонько срезано, а с боков обделано на пять граней. В потемках не
разберешь, какого цвету камень, а по гладкой шлифовке - орлец. На
верхней стороне чуть видны беленькие пятнышки, против каждой грани.
Поставил прохожий этот камешек рядом с собой, задел пальцем одно
пятнышко, и вдруг их светом накрыло, как большим колоколом. Свет яркий-
яркий, с голубым отливом, а что горит - не видно. Световой колокол не
больно высок. Так в три либо четыре человечьих роста. В свету мошкары
вьется видимо-невидимо, летучие мыши шныряют, а вверху пташки пролетают,
и каждая по перышку роняет. Перышки кружатся, на землю падать не
торопятся.
- Видишь, - спрашивает, - перья?
- Вижу, - отвечает, - только это вовсе не орлиные.
- Правильно, не орлиные, а больше воробьиные, - говорит прохожий
и объясняет; - Это твоя жизнь, дед, показана. Трудился много, а крылышки
маленькие, слабые, на таких высоко не подняться. Мошкара глаза забивает,
да еще всякая нечисть мешает. А вот гляди, как дальше будет.
Задел опять пальцем которое-то пятнышко, и световой колокол во
много раз больше стал. К голубому отливу зеленый примешался. Под ногами
будто первый пласт земли сняли, а вверху птицы пролетают. Пониже утки да
гуси, повыше журавли, еще выше - лебеди. Каждая птица по перу
сбрасывает, и эти перья книзу ровнее летят, потому - вес другой.
Прохожий еще задел пальцем пятнышко, и световой колокол раздался
и ввысь взлетел. Свет такой, что глаза слепит. Голубым, зеленым и
красным отливает. На земле на две сажени в глубину все видно, а вверху
птицы плывут. Каждая в свету перо роняет. Те перья к земле, как стрелы,
летят и у самого того места, где камешек поставлен, падают. Прохожий
глядит на Кондрата, улыбается светленько и говорит:
- И выше орла, дед, птицы есть, да показать опасаюсь: глаза у
тебя не выдержат. А пока попытай свою стрелу!
Подобрал с земли столько-то перьев, живо пристроил, будто век
таким делом занимался, и наказывает старику:
- Опускай в то место, где жилку ждешь, а зажмуривать глаза да
крутиться не надо.
Кондрат послушался. Полетела стрела, а яма навстречу ей
раскрылась. Не то что все каменные жилки-ходочки, а и занорыши видно.
Один вовсе большой. Аквамаринов в нем чуть не воз набито, и они как
смеются. Старик, понятно, растревожился, побежал поближе посмотреть, а
свет и погас. Маркелыч кричит:
- Прохожий, ты где?
А тот отвечает:
- Дальше пошел.
- Куда ты в темень такую? Хитники пообидеть могут. Неровен час,
еще отберут у тебя эту штуку!- кричит Маркелыч, а прохожий отвечает:
- Не беспокойся, дед! Эта штука только в моих руках действует да
у того, кому сам отдам.
- Ты хоть кто такой? - спрашивает Маркелыч.
А прохожий уж далеко. Едва слышно донеслось:
- У внучонка спроси. Он знает.
Мишунька весь этот ночной случай не проспал. Светом-то его
разбудило, он и глядел из балагашка. Как дедушко пришел, Мишунька и
говорит:
- А ведь это, дедушко, у тебя был Ленин!
Старик все-таки не удивился.
- Верно, Мишунька, он. Не зря люди сказывают - ходит он по нашим
местам. Ходит! Уму-разуму учит. Чтоб не больно гордились своими
крылышками, а к высокому свету тянулись. К орлиному, значит, перу.


СОЛНЕЧНЫЙ КАМЕНЬ


Против нашей Ильменской каменной кладовухи, конечно, по всей
земле места не найдешь. Тут и спорить нечего, потому - на всяких языках
про это записано: в Ильменских горах камни со всего света лежат.
Такое место, понятно, мимо ленинского глазу никак пройти не
могло. В 20-м году Владимир Ильич самоличным декретом объявил здешние
места заповедными. Чтоб, значит, промышленников и хитников всяких по
загривку, а сберегать эти горы для научности, на предбудущие времена.
Дело будто простое. Известно, ленинский глаз не то что по земле,
под землей видел. Ну, и эти горы предусмотрел. Только наши старики-
горщики все-таки этому не совсем верят. Не может, дескать, так быть.
Война тогда на полную силу шла. Товарищу Сталину с фронта на фронт
поспешать приходилось, а тут вдруг камешки выплыли. Без случая это дело
не прошло. И по-своему рассказывают так.
Жили два артельных брата: Максим Вахоня да Садык Узеев, по
прозвищу Сандугач. Один, значит, русский, другой из башкирцев, а дело у
них одно - с малых лет по приискам да рудникам колотились и всегда
вместе. Большая, сказывают, меж ними дружба велась, на удивленье людям.
А сами друг на дружку нисколько не походили. Вахоня мужик тяжелый,
борода до пупа, плечи ровно с подставышем, кулак - глядеть страшно, нога
медвежья, и разговор густой, буторовый. Потихоньку загудит, и то мух в
сторону на полсажени относит, а характеру мягкого. По пьяному делу,
когда какой заноза раздразнит, так только пригрозит:
- Отойди, парень, от греха! Как бы я тебя ненароком не стукнул.
Садык ростом не вышел, из себя тончавый, вместо бороденки семь
волосков, и те не на месте, а жилу имел крепкую. Забойщик, можно
сказать, тоже первой статьи. Бывает ведь так-то. Ровно и поглядеть не на
кого, а в работе податен. Характера был веселого. Попеть, и поплясать, и
на курае подудеть большой охотник. Недаром ему прозвище дали Сандугач,
по-нашему соловей.
Вот эти Максим Вахоня да Садык Сандугач и сошлись в житье на
одной тропе. Не все, конечно, на казну да хозяев добывали. Бывало и сам-
друг пески перелопачивали, - свою долю искали. Случалось и находили, да
в карманах не залежалось. Известно, старательскому счастью одна дорога
была показана. Прогуляют все, как полагается, и опять на работу, только
куда-нибудь на новое место: там, может, веселее.
Оба бессемейные. Что им на одном месте сидеть! Собрали котомки,
инструмент прихватили - и айда.
Вахоня гудит:
- Пойдем, поглядим, в коем месте люди хорошо живут.
Садык веселенько шагает да посмеивается:
- Шагай, Максимка, шагай! Новым мистам залотой писок сама рукам
липнет. Дарогой каминь барадам скачит. Один раз твой барада полпуда
станит.
- У тебя, небось, ни один не задержится,- отшучивался Вахоня и
лешачиным обычаем гогочет: хо-хо-хо!
Так вот и жили два артельных брата. Хлебнули сладкого досыта:
Садык в работе правый глаз потерял, Вахоня на левое ухо совсем не
слышал.
На Ильменских горах они, конечно, не раз бывали.
Как гражданская война началась, оба старика в этих же местах
оказались. По горняцкому положению, конечно, оба по винтовке взяли и
пошли воевать за советскую власть. Потом, как Колчака в Сибирь отогнали,
политрук и говорит:
- Пламенное, дескать, вам спасибо, товарищи-старики, от лица
советской власти, а только теперь, как вы есть инвалиды подземного
труда, подавайтесь на трудовой фронт. К тому же, - говорит, - фронтовую
видимость нарушаете, как один кривой, а другой глухой.
Старикам это обидно, а что поделаешь? Правильно политрук сказал
- надо поглядеть, что на приисках делается. Пошли сразу к Ильменям, а
там народу порядком набилось, и все хита самая последняя. Этой ничего не
жаль, лишь бы рублей побольше зашибить. Все ямы, шахты живо засыплет,
коли выгодно покажется. За хитой, понятно, купец стоит, только себя не
оказывает, прячется. Заподумывали наши старики - как быть? Сбегали в
Миас, в Златоуст, обсказали, а толку не выходит. Отмахиваются:
- Не до этого теперь, да и на то главки есть. Стали спрашивать
про эти главки, в голове муть пошла. По медному делу - одна главка, по
золотому - другая, по каменному - третья. А как быть, коли на Ильменских
горах все есть. Старики тогда и порешили.
- Подадимся до самого товарища Ленина. Он, небось, найдет время.
Стали собираться, только тут у стариков рассорка случилась.
Вахоня говорит: для показу надо брать один дорогой камень, который в
огранку принимают. Ну, и золотой песок тоже. А Садык свое заладил:
всякого камня образец взять, потому дело научное.
Спорили, спорили, на том договорились: каждый соберет свой
мешок, как ему лучше кажется.
Вахоня расстарался насчет цирконов да фенакитов. В Кочкарь
сбегал, спроворил там эвклазиков синеньких да розовых топазиков.
Золотого песку тоже. Мешочек у него аккуратный вышел и камень все -
самоцвет. А Садык наворотил, что и поднять не в силах. Вахоня грохочет:
- Хо-хо-хо. Ты бы все горы в мешок забил! Разберись, дескать,
товарищ Ленин, которое к делу, которое никому не надо.
Садык на это в обиде.
- Глупый,-говорит,-ты, Максимка, человек, коли так бачку Ленина
понимаешь. Ему научность надо, а базарная цена камню - наплевать.
Поехали в Москву. Без ошибки в дороге, конечно, не обошлось. В
одном месте Вахоня от поезда отстал. Садык хоть и всердцах на него был,
сильно запечалился, захворал даже. Как-никак всегда вместе были, а тут
при таком важном деле разлучились. И с двумя мешками камней одному
хлопотно. Ходят, спрашивают, не соль ли в мешках для спекуляции везешь?
А как покажешь камни, сейчас пойдут расспросы, к чему такие камни, для
личного обогащения али для музея какого? Одним словом, беспокойство.
Вахоня все-таки как-то исхитрился, догнал поезд под самой
Москвой. До того друг другу обрадовались, что всю вагонную публику до
слез насмешили: обниматься стали. Потом опять о камнях заспорили,
который мешок нужнее, только уж помягче, с шуткой. Как к Москве
подъезжать стали, Вахоня и говорит:
- Я твой мешок таскать буду. Мне сподручнее и не столь смешно.
Ты поменьше, и мешок у тебя будет поменьше. Москва, поди-ко, а не Миас!
Тут порядок требуется.
Первую ночь, понятно, на вокзале перебились, а с утра пошли по
Москве товарища Ленина искать. Скоренько нашли и прямо в Совнарком с
мешками ввалились. Там спрашивают, что за люди, откуда, по какому делу.
Садык отвечает:
- Бачка Ленин желаим каминь казать.
Вахоня тут же гудит:
- Места богатые. От хиты ухранить надо. Дома толку не добились.
Беспременно товарища Ленина видеть требуется.
Ну, провели их к Владимиру Ильичу. Стали они дело обсказывать,
торопятся, друг дружку перебивают.
Владимир Ильич послушал, послушал и говорит:
- Давайте, други, поодиночке. Дело, гляжу, у вас
государственное, его понять надо.
Тут Вахоня, откуда и прыть взялась, давай свои дорогие камешки
выкладывать, а сам гудит: из такой ямы, из такой шахты камень взял, и
сколько он на рубли стоит.
Владимир Ильич и спрашивает:
- Куда эти камни идут?
Вахоня отвечает - для украшения больше. Ну, там перстни, серьги,
буски и всякая такая штука. Владимир Ильич задумался, полюбовался
маленько камешками и сказал:
- С этим погодить можно.
Тут очередь до Садыка дошла. Развязал он свой мешок и давай
камни на стол выбрасывать, а сам приговаривает:
- Амазон-каминь, калумбит-каминь, лабрадор-каминь ..
Владимир Ильич удивился:
- У вас, смотрю, из разных стран камни.
- Так, бачка Ленин! Правда говоришь. Со всякой стороны каминь
сбежался. Каменный мозга каминь, и тот есть. В Еремеевской яме солничный
каминь находили.
Владимир Ильич тут улыбнулся и говорит:
- Каменный мозг нам, пожалуй, ни к чему. Этого добра и без горы
найдется. А вот солнечный камень нам нужен. Веселее с ним жить.
Садык слышит этот разговор и дальше старается:
- Потому, бачка Ленин, наш каминь хорош, что его солнышком
крепко прогревает. В том месте горы поворот дают и в степь выходят.
- Это, - говорит Владимир Ильич, - всего дороже, что горы к
солнышку повернулись и от степи не отгораживают.
Тут Владимир Ильич позвонил и велел все камни переписать и самый
строгий декрет изготовить, чтоб на Ильменских горах всю хиту прекратить
и место это заповедным сделать. Потом поднялся на ноги и говорит:
- Спасибо вам, старики, за заботу. Большое вы дело сделали!
Государственное! - И руки им, понимаешь, пожал.
Ну, те, понятно, вне ума стоят. У Вахони вся борода слезами как
росой покрылась, а Садык бороденкой трясет да приговаривает:
- Ай, бачка Ленин! Ай, бачка Ленин!
Тут Владимир Ильич написал записку, чтоб определить стариков
сторожами в заповедник и пенсии им назначить.
Только наши старики так и не доехали до дому. По дорогам в ту
пору, известно, как возили. Поехали в одно место, а угадали в другое.
Война там, видно, кипела, и, хотя один был глухой, а другой кривой, оба
снова воевать пошли.
С той поры об этих стариках и слуху не было, а декрет о
заповеднике вскорости пришел. Теперь этот заповедник Ленинским зовется.


БОГАТЫРЕВА РУКАВИЦА

Из уральских сказов о Ленине

В здешних-то местах раньше простому человеку никак бы не
удержаться: зверь бы заел либо гнус одолел. Вот сперва эти места и
обживали богатыри. Они, конечно, на людей походили, только сильно
большие и каменные. Такому, понятно, легче: зверь его не загрызет, от
оводу вовсе спокойно, жаром да стужей не проймешь, и домов не надо.
За старшего у этих каменных богатырей ходил один, по названью
Денежкин. У него, видишь, на ответе был стакан с мелкими денежками из
всяких здешних камней да руды. По этим рудяным да каменным денежкам тому
богатырю и прозванье было.
Стакан, понятно, богатырский - выше человеческого росту, много
больше сорокаведерной бочки. Сделан тот стакан из самолучшего
золотистого топаза и до того тонко да чисто выточен, что дальше некуда.
Рудяные да каменные денежки насквозь видны, а сила у этих денежек такая,
что они место показывают.
Возьмет богатырь какую денежку, потрет с одной стороны, - и
сразу место, с какого та руда либо камень взяты, на глазах появится. Со
всеми пригорочками, ложками, болотцами,-примечай, знай. Оглядит
богатырь, все ли в порядке, потрет другую сторону денежки, - и станет то
место просвечивать. До капельки видно, в котором месте руда залегла и
много ли ее. А другие руды либо камни сплошняком кажет. Чтоб их
разглядеть, надо другие денежки с того же места брать.
Для догляду да посылу была у Денежкина богатыря каменная птица.
Росту большого, нравом бойкая, на лету легкая, а обличье у ней сорочье -
пестрое. Не разберешь, чего больше намешано: белого, черного али
голубого. Про хвостовое перо говорить не осталось, - как радуга в смоле,
а глаз агатовый в веселом зеленом ободке. И сторожкая та каменная сорока
была. Чуть кого чужого заслышит, сейчас заскачет, застрекочет, богатырю
весть подает.
Смолоду каменные богатыри крутенько пошевеливались. Немало они
троп протоптали, иные речки отвели, болота подсушили, вредного зверья
поубавили. Им ведь ловко: стукнет какую зверюгу каменным кулаком, либо
двинет ногой - и дыханья нет. Одним словом, поработали.
Старшой богатырь нет-нет и гаркнет на всю округу:
- Здоровеньки, богатыри? А они подымутся враз, да и загрохочут:
- Здоровы, дядя Денежкин, здоровы!
Долго так-то богатыри жили, потом стареть стали. Покличет их
старшой, а они с места сдвинуться не могут. Кто сидит, кто лежмя лежит,
вовсе камнями стали, богатырского оклику не слышат. И сам Денежкин
отяжелел, мохом обрастать стал. Чует, - стоять на ногах не может. Сел на
землю, лицом к полуденному солнышку, присугорбился, бородой в коленки
уперся, да и задремал. Ну, все-таки заботы не потерял. Как заворошится
каменная сорока, так он глаза и откроет. Только и сорока не такая резвая
стала. Тоже, видно, состарилась.
К этой поре и люди стали появляться. Первыми, понятно, охотники
забегать стали, как тут вовсе приволье было. За охотниками пахарь
пришел. Стал деревья валить да деревни ставить. Вскорости и такие
объявились, кои по горам да ложкам землю ковырять принялись, не положено
ли тут чего на пользу. Эти живо прослышали насчет топазового стакана с
денежками и стали к нему подбираться.
Первый-то, кто на это диво набрел, видать, из простодушных
случился. Он только на веселые камешки польстился. Набрал их всяких:
желтеньких, зеленых, вишневых. Ну, и открыл места, где такие камешки
водятся.
За этим добытчиком другие потянулись. Больше норовят тайком один
от другого. Известно, жадность людская: охота все богатство на себя
одного перевести.
Прибегут такие, видят - старый богатырь вовсе утлый, чуть живой
сидит, а все-таки вполглаза посматривает. Топазовый стакан полнехонек
рудяными да каменными денежками и закрыт богатыревой рукавицей, а на ней
каменная сорока поскакивает, беспокоится. Добытчикам, понятно, страшно,
они и давай старого богатыря словами обхаживать.
- Дозволь, родимый, маленько денежек взаймы взять. Как справлюсь
с делом, непременно отдам. Убери свою сороку.
Старик на эти речи ухмыльнется и пробурчит, как гром по далеким
горам:
- Бери сколь надобно, только с уговором, чтоб народу на пользу.
И сейчас своей птице знак подает.
- Посторонись, Стрекотуха.
Каменная сорока легонько подскочит, крыльями взмахнет и на левое
плечо богатыря усядется да оттуда и уставится на добытчика.
Добытчики хоть оглядываются на сороку, а все-таки рады, что с
места улетела. Про рукавицу, чтоб богатырь снял ее, просить не
насмеливаются: сами, дескать, как-нибудь одолеем это дело. Только она -
эта богатырева рукавица - людям невподъем. Вагами да ломами ее
отворачивать примутся. В поту бьются, ничего не щадят. Хорошо, что
топазовый стакан навеки сделан - его никак не пробьешь.
Ну, все-таки сперва и на старика поглядывают и на сороку
озираются, а как маленько сдвинут рукавицу да запустят руки в стакан,
так последний стыд потеряют. Всяк норовит ухватить побольше, да такие
денежки выбирают, кои подороже кажутся. Иной столько нахапает, что
унести не в силу. Так со своей ношей и загибнет.
Старый Денежкин эту повадку давно на примету взял. Нет-нет и
пошлет свою сороку.
- Погляди-ко, Стрекотуха, далече ли тот ушел, который два
пестеря денежек нагреб.
Сорока слетает, притащит обратно оба пестеря, ссыплет рудяные
денежки в топазовый стакан, пестери около бросит, да и стрекочет:
- На дороге лежит, кости волками оглоданы.
Богатырь Денежкин на это и говорит:
- Вот и хорошо, что принесла. Не на то нас с тобой тут
поставили, чтоб дорогое по дорогам таскалось. А того скоробогатка не
жалко. Все бы нутро земли себе уволок, да кишка порвалась.
Были, конечно, и удачливые добытчики. Немало они рудников да
приисков пооткрывали. Ну, тоже не совсем складно, потому - одно
добывали, а дороже того в отвалы сбрасывали.
Неудачливых все-таки много больше пришлось. С годами все тропки
к Денежкину-богатырю по человечьим костям приметны стали. И около
топазового стакана хламу много развелось. Добытчики, видишь, как
дорвутся до богатства, так первым делом свой инструментишко наполовину
оставят, чтоб побольше рудяных денег с собой унести. А там, глядишь,
каменная сорока их сумки-котомки, пестери да коробья обратно притащит,
деньги в стакан ссыплет, а сумки около стакана бросит. Старик Денежкин
на это косился, ворчал:
- Вишь, захламили место. Стакана вовсе не видно стало. Не сразу
подберешься к нему. И тропки тоже в нашу сторону все испоганили.
Настоящему человеку по таким и ходить-то, поди, муторно.
Убирать кости по дороге и хлам у стакана все-таки не велел.
Говорил сороке:
- Может, кто и образумится, на это глядя. С понятием к богатству
подступит.
Только перемены все не было. Старик Денежкин иной раз жаловался:
- Заждались мы с тобой, Стрекотуха, а все настоящий человек не
приходит.
Когда опять уговаривать сороку примется:
- Ты не сомневайся, придет он. Без этого быть невозможно.
Крепись как-нибудь. Сорока на это головой скоренько запокачивает:
- Верное слово говоришь. Придет!
А старик тогда и вздохнет:
- Передадим ему все по порядку - и на спокой.
Раз так-то судят, вдруг сорока забеспокоилась, с места слетела и
засуетилась, как хозяйка, когда она гостей ждет. Оттащила все
старательское барахло в сторону от стакана, очистила место, чтоб
человеку подойти, и сама без зову на левое плечо богатырю взлетела,
да и прихорашивается.
Денежкин-богатырь от этой пыли чихнул. Ну, понял, к чему это, и
хоть разогнуться не в силах, все-таки маленько подбодрился, в полный
глаз глядеть стал и видит: идет по тропке человек, и никакого при нем
снаряду - ни каелки то есть, ни лопатки, ни ковша, ни лома. И не
охотник, потому - без ружья. На таких, кои по горам с молотками да
сумками ходить стали, тоже не походит. Вроде как просто любопытствует,
ко всему приглядывается, а глаз быстрый. Идет скоренько. Одет по-
простому, только на городской лад. Подошел поближе, приподнял свою
кепочку и говорит ласково:
- Здравствуй, дедушка богатырь!
Старик загрохотал по-своему:
- Здравствуй, мил-любезный человек. Откуда, зачем ко мне
пожаловал?
- Да вот,-отвечает, - хожу по земле, гляжу, что где полезное
народу впусте лежит и как это полезное лучше взять.
- Давно, - говорит Денежкин, - такого жду, а то лезут
скоробогатки. Одна у них забота, как бы побольше себе захватить. За
золотишком больше охотятся, а того соображения нет, что у меня много
дороже золота есть. Как мухи из-за своей повадки гинут, и делу помеха.
- А ты, - спрашивает, -при каком деле, дедушка, приставлен?
Старый богатырь тут и объяснил все, - какая, значит, сила
рудяных да каменных денежек. Человек это выслушал и спрашивает:
- Поглядеть из своей руки можно?
- Сделай, - отвечает, - милость, погляди. И сейчас же сбросил
свою рукавицу на землю. Человек взял горсть денежек, поглядел, как они
место доказывают, ссыпал в стакан и говорит:
- Умственно придумано. Ежели с толком эти знаки разобрать, всю
здешнюю землю наперед узнать можно. Тогда и разбирай по порядку.
Слушает это Денежкин-богатырь и радуется, гладит сороку на плече
и говорит тихонько:
- Дождались, Стрекотуха, настоящего, с понятием. Дождались! Спи
теперь спокойно, а я сдачу объявлю.
Усилился и загрохотал вовсе по-молодому на всю округу:
- Слушай, понимающий, последнее слово старых каменных гор. Бери
наше дорогое на свой ответ. И то не забудь. Под верховым стаканом в
земле изумрудный зарыт. Много больше этого. Там низовое богатство
показано. Может, когда и оно народу понадобится.
Человек на это отвечает:
- Не беспокойся, старина. Разберем как полагается. Коли при
своей живности не успею, надежному человеку передам. Он не забудет и все
устроит на пользу народу. В том не сомневайся. Спасибо за службу да за
добрый совет.
- Тебе спасибо на ласковом слове. Утешил ты меня, утешил, -
говорит старый богатырь, а сам глаза закрыл и стал гора горой. Кто его
раньше не знал, те просто зовут Денежкин камень. На левом скате горы
рудный выход обозначился. Это где сорока окаменела. Пестренькое место.
Не разберешь, чего там больше: черного ли, али белого, голубого. Где
хвостовое перо пришлось, там вовсе радуга смолой побрызгана, а черного
глаза в веселом зеленом ободке не видно, - крепко закрыт. И зовется то
место - урочище Сорочье.
Человек постоял еще, на сумки-пестери, ломы да лопаты покосился
и берет с земли богатыреву рукавицу, а она каменная, конечно, тяжелая, в
три, либо четыре человечьих роста. Только человек и сам на глазах
растет. Легонько, двумя перстами поднял богатыреву рукавицу, положил на
топазовый стакан и промолвил:
- Пусть полежит вместо покрышки. Все-таки баловства меньше, а
приниматься за работу тут давно пора. Забывать старика не след. Послужил
немало и еще пригодится.
Сказал и пошел своей дорогой прямо на полночь. Далеконько ушел,
а его все видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут. Ровно, чем дальше
уходит, тем больше кажется.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 14 июн 2018, 16:54

 ишшо
БОГАТЫРЕВА РУКАВИЦА
В здешних-то местах раньше простому человеку никак бы не
удержаться: зверь бы заел либо гнус одолел. Вот сперва эти места и
обживали богатыри. Они, конечно, на людей походили, только сильно
большие и каменные. Такому, понятно, легче: зверь его не загрызет, от
оводу вовсе спокойно, жаром да стужей не проймешь, и домов не надо.
За старшего у этих каменных богатырей ходил один, по названью
Денежкин. У него, видишь, на ответе был стакан с мелкими денежками из
всяких здешних камней да руды. По этим рудяным да каменным денежкам тому
богатырю и прозванье было.
Стакан, понятно, богатырский - выше человеческого росту, много
больше сорокаведерной бочки. Сделан тот стакан из самолучшего
золотистого топаза и до того тонко да чисто выточен, что дальше некуда.
Рудяные да каменные денежки насквозь видны, а сила у этих денежек такая,
что они место показывают.
Возьмет богатырь какую денежку, потрет с одной стороны, - и
сразу место, с какого та руда либо камень взяты, на глазах появится. Со
всеми пригорочками, ложками, болотцами,-примечай, знай. Оглядит
богатырь, все ли в порядке, потрет другую сторону денежки, - и станет то
место просвечивать. До капельки видно, в котором месте руда залегла и
много ли ее. А другие руды либо камни сплошняком кажет. Чтоб их
разглядеть, надо другие денежки с того же места брать.
Для догляду да посылу была у Денежкина богатыря каменная птица.
Росту большого, нравом бойкая, на лету легкая, а обличье у ней сорочье -
пестрое. Не разберешь, чего больше намешано: белого, черного али
голубого. Про хвостовое перо говорить не осталось, - как радуга в смоле,
а глаз агатовый в веселом зеленом ободке. И сторожкая та каменная сорока
была. Чуть кого чужого заслышит, сейчас заскачет, застрекочет, богатырю
весть подает.
Смолоду каменные богатыри крутенько пошевеливались. Немало они
троп протоптали, иные речки отвели, болота подсушили, вредного зверья
поубавили. Им ведь ловко: стукнет какую зверюгу каменным кулаком, либо
двинет ногой - и дыханья нет. Одним словом, поработали.
Старшой богатырь нет-нет и гаркнет на всю округу:
- Здоровеньки, богатыри? А они подымутся враз, да и загрохочут:
- Здоровы, дядя Денежкин, здоровы!
Долго так-то богатыри жили, потом стареть стали. Покличет их
старшой, а они с места сдвинуться не могут. Кто сидит, кто лежмя лежит,
вовсе камнями стали, богатырского оклику не слышат. И сам Денежкин
отяжелел, мохом обрастать стал. Чует, - стоять на ногах не может. Сел на
землю, лицом к полуденному солнышку, присугорбился, бородой в коленки
уперся, да и задремал. Ну, все-таки заботы не потерял. Как заворошится
каменная сорока, так он глаза и откроет. Только и сорока не такая резвая
стала. Тоже, видно, состарилась.
К этой поре и люди стали появляться. Первыми, понятно, охотники
забегать стали, как тут вовсе приволье было. За охотниками пахарь
пришел. Стал деревья валить да деревни ставить. Вскорости и такие
объявились, кои по горам да ложкам землю ковырять принялись, не положено
ли тут чего на пользу. Эти живо прослышали насчет топазового стакана с
денежками и стали к нему подбираться.
Первый-то, кто на это диво набрел, видать, из простодушных
случился. Он только на веселые камешки польстился. Набрал их всяких:
желтеньких, зеленых, вишневых. Ну, и открыл места, где такие камешки
водятся.
За этим добытчиком другие потянулись. Больше норовят тайком один
от другого. Известно, жадность людская: охота все богатство на себя
одного перевести.
Прибегут такие, видят - старый богатырь вовсе утлый, чуть живой
сидит, а все-таки вполглаза посматривает. Топазовый стакан полнехонек
рудяными да каменными денежками и закрыт богатыревой рукавицей, а на ней
каменная сорока поскакивает, беспокоится. Добытчикам, понятно, страшно,
они и давай старого богатыря словами обхаживать.
- Дозволь, родимый, маленько денежек взаймы взять. Как справлюсь
с делом, непременно отдам. Убери свою сороку.
Старик на эти речи ухмыльнется и пробурчит, как гром по далеким
горам:
- Бери сколь надобно, только с уговором, чтоб народу на пользу.
И сейчас своей птице знак подает.
- Посторонись, Стрекотуха.
Каменная сорока легонько подскочит, крыльями взмахнет и на левое
плечо богатыря усядется да оттуда и уставится на добытчика.
Добытчики хоть оглядываются на сороку, а все-таки рады, что с
места улетела. Про рукавицу, чтоб богатырь снял ее, просить не
насмеливаются: сами, дескать, как-нибудь одолеем это дело. Только она -
эта богатырева рукавица - людям невподъем. Вагами да ломами ее
отворачивать примутся. В поту бьются, ничего не щадят. Хорошо, что
топазовый стакан навеки сделан - его никак не пробьешь.
Ну, все-таки сперва и на старика поглядывают и на сороку
озираются, а как маленько сдвинут рукавицу да запустят руки в стакан,
так последний стыд потеряют. Всяк норовит ухватить побольше, да такие
денежки выбирают, кои подороже кажутся. Иной столько нахапает, что
унести не в силу. Так со своей ношей и загибнет.
Старый Денежкин эту повадку давно на примету взял. Нет-нет и
пошлет свою сороку.
- Погляди-ко, Стрекотуха, далече ли тот ушел, который два
пестеря денежек нагреб.
Сорока слетает, притащит обратно оба пестеря, ссыплет рудяные
денежки в топазовый стакан, пестери около бросит, да и стрекочет:
- На дороге лежит, кости волками оглоданы.
Богатырь Денежкин на это и говорит:
- Вот и хорошо, что принесла. Не на то нас с тобой тут
поставили, чтоб дорогое по дорогам таскалось. А того скоробогатка не
жалко. Все бы нутро земли себе уволок, да кишка порвалась.
Были, конечно, и удачливые добытчики. Немало они рудников да
приисков пооткрывали. Ну, тоже не совсем складно, потому - одно
добывали, а дороже того в отвалы сбрасывали.
Неудачливых все-таки много больше пришлось. С годами все тропки
к Денежкину-богатырю по человечьим костям приметны стали. И около
топазового стакана хламу много развелось. Добытчики, видишь, как
дорвутся до богатства, так первым делом свой инструментишко наполовину
оставят, чтоб побольше рудяных денег с собой унести. А там, глядишь,
каменная сорока их сумки-котомки, пестери да коробья обратно притащит,
деньги в стакан ссыплет, а сумки около стакана бросит. Старик Денежкин
на это косился, ворчал:
- Вишь, захламили место. Стакана вовсе не видно стало. Не сразу
подберешься к нему. И тропки тоже в нашу сторону все испоганили.
Настоящему человеку по таким и ходить-то, поди, муторно.
Убирать кости по дороге и хлам у стакана все-таки не велел.
Говорил сороке:
- Может, кто и образумится, на это глядя. С понятием к богатству
подступит.
Только перемены все не было. Старик Денежкин иной раз жаловался:
- Заждались мы с тобой, Стрекотуха, а все настоящий человек не
приходит.
Когда опять уговаривать сороку примется:
- Ты не сомневайся, придет он. Без этого быть невозможно.
Крепись как-нибудь. Сорока на это головой скоренько запокачивает:
- Верное слово говоришь. Придет!
А старик тогда и вздохнет:
- Передадим ему все по порядку - и на спокой.
Раз так-то судят, вдруг сорока забеспокоилась, с места слетела и
засуетилась, как хозяйка, когда она гостей ждет. Оттащила все
старательское барахло в сторону от стакана, очистила место, чтоб
человеку подойти, и сама без зову на левое плечо богатырю взлетела,
да и прихорашивается.
Денежкин-богатырь от этой пыли чихнул. Ну, понял, к чему это, и
хоть разогнуться не в силах, все-таки маленько подбодрился, в полный
глаз глядеть стал и видит: идет по тропке человек, и никакого при нем
снаряду - ни каелки то есть, ни лопатки, ни ковша, ни лома. И не
охотник, потому - без ружья. На таких, кои по горам с молотками да
сумками ходить стали, тоже не походит. Вроде как просто любопытствует,
ко всему приглядывается, а глаз быстрый. Идет скоренько. Одет по-
простому, только на городской лад. Подошел поближе, приподнял свою
кепочку и говорит ласково:
- Здравствуй, дедушка богатырь!
Старик загрохотал по-своему:
- Здравствуй, мил-любезный человек. Откуда, зачем ко мне
пожаловал?
- Да вот,-отвечает, - хожу по земле, гляжу, что где полезное
народу впусте лежит и как это полезное лучше взять.
- Давно, - говорит Денежкин, - такого жду, а то лезут
скоробогатки. Одна у них забота, как бы побольше себе захватить. За
золотишком больше охотятся, а того соображения нет, что у меня много
дороже золота есть. Как мухи из-за своей повадки гинут, и делу помеха.
- А ты, - спрашивает, -при каком деле, дедушка, приставлен?
Старый богатырь тут и объяснил все, - какая, значит, сила
рудяных да каменных денежек. Человек это выслушал и спрашивает:
- Поглядеть из своей руки можно?
- Сделай, - отвечает, - милость, погляди. И сейчас же сбросил
свою рукавицу на землю. Человек взял горсть денежек, поглядел, как они
место доказывают, ссыпал в стакан и говорит:
- Умственно придумано. Ежели с толком эти знаки разобрать, всю
здешнюю землю наперед узнать можно. Тогда и разбирай по порядку.
Слушает это Денежкин-богатырь и радуется, гладит сороку на плече
и говорит тихонько:
- Дождались, Стрекотуха, настоящего, с понятием. Дождались! Спи
теперь спокойно, а я сдачу объявлю.
Усилился и загрохотал вовсе по-молодому на всю округу:
- Слушай, понимающий, последнее слово старых каменных гор. Бери
наше дорогое на свой ответ. И то не забудь. Под верховым стаканом в
земле изумрудный зарыт. Много больше этого. Там низовое богатство
показано. Может, когда и оно народу понадобится.
Человек на это отвечает:
- Не беспокойся, старина. Разберем как полагается. Коли при
своей живности не успею, надежному человеку передам. Он не забудет и все
устроит на пользу народу. В том не сомневайся. Спасибо за службу да за
добрый совет.
- Тебе спасибо на ласковом слове. Утешил ты меня, утешил, -
говорит старый богатырь, а сам глаза закрыл и стал гора горой. Кто его
раньше не знал, те просто зовут Денежкин камень. На левом скате горы
рудный выход обозначился. Это где сорока окаменела. Пестренькое место.
Не разберешь, чего там больше: черного ли, али белого, голубого. Где
хвостовое перо пришлось, там вовсе радуга смолой побрызгана, а черного
глаза в веселом зеленом ободке не видно, - крепко закрыт. И зовется то
место - урочище Сорочье.
Человек постоял еще, на сумки-пестери, ломы да лопаты покосился
и берет с земли богатыреву рукавицу, а она каменная, конечно, тяжелая, в
три, либо четыре человечьих роста. Только человек и сам на глазах
растет. Легонько, двумя перстами поднял богатыреву рукавицу, положил на
топазовый стакан и промолвил:
- Пусть полежит вместо покрышки. Все-таки баловства меньше, а
приниматься за работу тут давно пора. Забывать старика не след. Послужил
немало и еще пригодится.
Сказал и пошел своей дорогой прямо на полночь. Далеконько ушел,
а его все видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут. Ровно, чем дальше
уходит, тем больше кажется.

Darsy
Сообщения: 273
Зарегистрирован: 27 окт 2017, 11:11

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Darsy » 14 июн 2018, 17:39

100_1
Не выдано
:sharik:
 
Life Extension, Children's Formula, Life Extension Mix, Natural Berry Flavor, 120 Chewable Tablets
Natural Factors, Eye Factors with 2 mg Lutein, 90 Capsules
И ещё я из пристроя заказывала, но не оплачивала.
 
VegLife, Vital Teen Girl Multiple, 60 Vegan Capsules
:flow:

Аватара пользователя
Козерожка
Сообщения: 3820
Зарегистрирован: 04 июн 2011, 17:04

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Козерожка » 14 июн 2018, 20:07

Я все получила :sharik:
иɯʎdʞ ин ʞɐʞ 'ɐнɔɐdʞǝdu qнεиЖ
ИзображениеИзображениеИзображение
Логопед

Аватара пользователя
Alexandra86
Сообщения: 2593
Зарегистрирован: 09 фев 2016, 14:17
Откуда: Северск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Alexandra86 » 15 июн 2018, 13:57

Всё получила.
 
Изображение
Изображение

sofijka
Сообщения: 278
Зарегистрирован: 09 янв 2009, 23:22

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение sofijka » 15 июн 2018, 17:02

100-1 не прлучила Nature's Bounty, Optimal Solutions, Ageless Eye, Advanced Verisol Collagen, 120 Caplets

Аватара пользователя
Фиса
Сообщения: 2075
Зарегистрирован: 13 авг 2010, 16:32
Откуда: Южная

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Фиса » 20 июн 2018, 12:50

Оля, прости, все времени не было свериться.
У меня вроде все, кроме клетчатки.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 28 июн 2018, 12:41

домашний секрет)
спасибо ЖЖ - оттуда все советы применила к своему случаю и потребностям!!!!!
первое отличная маска гликолевая и соки томатные делается из натуральной томатной пасты
Изображение
Napoleon + водичка(или грязь любая минеральная)
второе - для волос не длинных! до лопаток примерно,как мои...сейчас((((((( были до жопки - а теперь постригли авечко((((
Le Reverse Shampoo, Reverse-washing или обратный шампунь, это метод который творит чудеса с волосами! Именно так считают француженки, не испытывающие недостатка в косметике всевозможных марок.

В двух словах новую схему мытья волос можно назвать как “с ног на голову”. Метод настолько простой, что и запоминать не нужно. Le Reverse Shampoo – обычный процесс мытья волос, но в обратном направлении.

Сначала наносим на волосы кондиционер (держать его нужно несколько минут, пока вы принимаете душ), затем шампунь и в самом конце ополаскиваем волосы (водой или яблочным уксусом). Как результат, кондиционер питает и восстанавливает поврежденные кончики волос, шампунь очищает их от грязи и удаляет избыточную тяжесть от кондиционера, поэтому волосы после такого мытья не теряют объема и легкости. Метод решает основную проблему кондиционера, который практически уже к вечеру делает волосы у корней жирными, а кончики остаются сухими и жесткими.

Как говорят, метод Reverse-washing случайно изобрела женщина, которая однажды попросту перепутала флаконы с кондиционером и шампунем. Никакой катастрофы при этом не произошло и по ее словам, “волосы еще никогда не выглядели такими красивым и здоровыми”.

Обратите внимание, новая схема особенно эффективна для тонких волос, которые легко теряют объем. А также для волос с известной проблемой “жирные корни и сухие кончики”. А вот для очень сухих и длинных волос не подходит, здесь лучше справляется CWC - обычное привычное но! шампунь сульфатный допустим только для КОЖИ ГОЛОВЫ,никак не для полотна волос но с секретом - используем кондиционер на волосы, затем шампунь, затем снова кондиционер (или маску)
! При постоянном применения такого способа восстанавливать волосы с помощью масок и специальных процедур не придется. Волосы будут идеально здоровыми!
шампунь+кондиционер+маска (масло) - плотная тяжелая структура сухие концы- только на концы. Тонкие сухие по всей длине.
масло не кокосовое.

итак итоги
ДЛЯ проблемных волос - суховатые концы,жирная кожа головы.....для головы можно сульфатный шампунь или для жирных волос. для полотна только безсульфатка. кожа сухая,есть проблемы с выпадением - ТОЛЬКО щадящие шампуни!!!!
- волосы короткие
кондиционер
потом шампунь
волосы длиннее лопаток
кондиционер
потом шампунь
потом уход по длине полотна волоса! (кондиционер,маска,масло)
Последний раз редактировалось Кэсси 28 июн 2018, 14:32, всего редактировалось 1 раз.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 28 июн 2018, 13:13

рекомендованный список мягкого ухода за волосами, включая безсульфатные шампуни список. Он частично мной проверенный, составлен по рекомендациям американских блогеров
сульфатные шампуни лучше использовать только на корни волос, не на длину.

выше я уже рассказывала вам про технологию мытья волос CWC, когда используется сначала кондиционер на волосы, затем шампунь и снова кондиционер. При таком способе необходимость в восстановлении волос с помощью процедур пропадает!
Это главный СЕКРЕТ длинных волос! И простой =))
А теперь главный список безсульфатных шампуней для ухода и восстановления длинных волос.

БЕЗСУЛЬФАТНЫЕ ШАМПУНИ СПИСОК
 
Earth Science Deep Conditioning Shampoo
глубоко кондиционирующий шампунь (маска этой фирмы мне очень нравится!)

Shikai Natural Moisturizing Shampoo натуральный увлажняющий шампунь

Acure Organics Moroccan Argan Oil крутой натуральный шампунь с маслом аргана и стволовыми клетками аргана

Beauty Without Cruelty Moisture Shampoo увлажняющий шампунь

Alaffia Enriching Shampoo Shea Coconut обогащенный безсульфатный шампунь, с маслом ши и кокосовым вирджин маслом

Rainbow Research Colloidal Oatmeal Bath & Body Wash шампунь для волос и тела без запаха, с коллоидной овсянкой

Everyday Shea Moisturizing Shampoo Vanilla & Mint увлажняющий шампунь с маслом ши и аромаом ванили
УВЛАЖНЯЮЩИЕ КОНДИЦИОНЕРЫ ДЛЯ ВОЛОС
 
Hugo Naturals Smoothing Coconut Conditioner смягчающий кондиционер для волос с кокосом

Acure Organics Moroccan Argan Oil кондиционер с маслом аргана и стволовыми клетками аргании

Nature’s Gate Aloe Vera Moisturizing Conditioner увлажняющий кондиционер для волос с алое вера

Biotene H-24 Natural Conditioner with Biotin натуральный восстанавливающий кондиционер с биотином

Earth Science Fragrance Free Conditioner кондиционер для волос без запаха

Giovanni 50:50 Balanced Hair Remoisturizer увлажнитель для волос

Giovanni Silk Deep Moisture Conditioner глубоко увлажняющий и смягчающий кондиционер
ЗАМЕНА КОНДИЦИОНЕРА
 
Обычный кондиционер раз в неделю заменяется на несмываемый вариант:

Alba Botanica Leave-in Conditioner
Giovanni Direct Leave-In Moisture Conditioner
Beauty Without Cruelty Leave-in Conditioner
ШАМПУНЬ ДЛЯ СУХИХ ВОЛОС
Сухие волосы пористые и ломкие, влага с них испаряется быстро. Поэтому обратите внимание, если у вас быстро сохнут волосы – значит, волосам нужно дополнительное увлажнение.
Шампунь для сухих волос всегда содержит мягкие ПАВы, чтобы не удалять защитный слой с поверхности волос и не раздражать кожу головы. Увлажняющий шампунь помогает удерживать влагу на поверхности волос, придает блеск и уплотняет волосяной стержень. Увлажненные волосы меньше электризуются, более пластичные и послушные.
Для увлажнения в составе ищите: глицерин, гидролизованные протеины. Протеины абсорбируют до 250% воды и обладают большим молекулярным весом, обволакивают поверхность волоса, придавая объем и кондиционируя их.
Натуральные масла тоже используются в шампунях для сухих волос, они восстанавливают гидрофобность и препятствуют испарению влаги.
Увлажняющие шампуни подходят на каждый день и для любого типа волос, не только для сухих.
Хороший выбор:
 
Aubrey Organics, Rosa Mosqueta Shampoo: увлажняющий с гидролизованными протеинами сои, рисовым экстрактом и маслом розы москеты
Acure Organics, Hydrating Shampoo: шампунь для сухих волос, увлажняет и запирает влагу
Organix South, TheraNeem Shampoo, Scalp Therapé: мягкий увлажняющий шампунь, очень нежный и для кожи головы
ШАМПУНЬ ДЛЯ ПОВРЕЖДЕННЫХ ВОЛОС
Поврежденные волосы – которые сильно пострадали от термического, химического, ультрафиолетового или механического воздействия. Их выпрямляли, обесцвечивали, начесывали, красили, и они стали ломкими и секущимися.
В шампунях для поврежденных волос обратите внимание на мягкие ПАВы и повышенное количество кондиционирующих и питательных добавок. Именно они дадут волосам увлажнение, приглядят чешуйки и защитят от дальнейшего повреждения!
Что еще нам очень полезно и нужно: сорбитол, глицерин, молочная кислота. Отлично работают аминокислоты, они легко проникают через кутикулу волоса и остаются там: эффективны аминокислоты шелка, серин, цистеин и др.
Восстановить поврежденные волосы нельзя, но можно значительно улучшить их состояние, в этом помогут: гидролизованный кератин, церамиды, ликопин (маска для волос с ликопином) - выше писано), масла богатые омега-кислотами, воски и витамины.
Хороший выбор:
 
Earth Science, Deep Conditioning Shampoo, Olive & Avocado шампунь с аминокислотами шелка, маслами
Nature’s Gate, Shampoo, Enriching, Biotin + Bamboo, шампунь с целым комплексом аминокислот, биотином, ниацином, маслом бораго (омеги)
Mill Creek, Keratin Shampoo, Repair Formula, с гидролизованным кератином, биотином, глицерином
Giovanni, 2chic, Ultra-Sleek Shampoo, Brazilian Keratin & Argan Oil, с гидролизованным фито-кератином, бета-каротином, кондиционирующим гуаром
Лучший вариант для восстановления волос - ШАМПУНЬ С ПОЛЕЗНЫМИ ДОБАВКАМИ
Кондиционирующие добавки используют для поврежденных волос, чтобы они после мытья не выглядели соломой!
Для кондиционирования используются компоненты, которые нейтрализуют отрицательный заряд с поверхности волос, делают их мягкими и шелковистыми. В натуральной косметике это кватернизированные гуары и кватернизированные протеины, в обычной – семейство поликватерниумов.
Обволакивая поверхность волоса, эти добавки увеличивают объем, облегчают расчесывание и снимают статику.
Натуральные гуары и протеины НЕ раздражают кожу головы и НЕ накапливаются на поверхности волос.
Хороший выбор:
 
Acure Organics, Repairing Shampoo, Moroccan Argan: шампунь для поврежденных волос с кондиционирующими добавками, без силиконов
Original Sprout Inc, Natural Shampoo: увлажняющий мягкий шампунь с гуаром, без силиконов
шампунь для окрашенных волос

ШАМПУНЬ С СИЛИКОНАМИ ДЛЯ ПОВРЕЖДЕННЫХ ВОЛОС
Из силиконов для волос я советую обратить внимание на амодиметикон!
Амодиметикон не вредный силикон, он присоединяется к поверхности волоса и восстанавливает участки поврежденных волос (как заплатка), защищает окрашенные волосы, а также при любом термическом воздействии: фены, выпрямители и др.
При использовании силиконов – раз в неделю используйте шампунь глубокой очистки, про него будет ниже.
Giovanni, Colorflage, Daily Color Defense Shampoo: шампунь для усиления яркости цвета с амодиметиконом, пантенолом, экстрактом клюквы
В маске Earth Science, Deep Conditioning Masque и кондиционере Original Sprout Inc, Deep Conditioner тоже есть амодиметикон.

ШАМПУНЬ ДЛЯ ГЛУБОКОЙ ОЧИСТКИ ВОЛОС
Обычно такие шампуни с сульфатами и щелочным pH, чтобы тщательно очистить кожу головы и волосы от накопившейся грязи и силиконов.
Такие шампуни используют не ежедневно, а не чаще 1 раза в неделю.
Шампунь глубокой очистки нужен: при жирной коже головы, если вы пользуетесь укладкой с силиконами, перед окраской волос. Таким шампунем гораздо легче смыть масляную маску с волос, чем обычным.
После глубокого очищения кода головы начинает дышать!
Хороший выбор:
 
Giovanni, Golden Wheat Deep Cleanse Shampoo
Petal Fresh, Pure, Clarifying Shampoo, Rose & Honeysuckle
Aubrey Organics, Swimmer’s Shampoo, pH Neutralizer: шампунь используется для очищения волос после бассейна, особенно блондированных и седых

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 28 июн 2018, 13:24

рейтинги и составы
 жирные волосы
Изображение
Изображение
шампуни для сухих волос. Для сравнения от немецкого журнала ÖKO-TEST, оценивают ингредиенты на безопасность + используют знания компонентов,
 сухие волосы
КРИТИЧНЫЕ КОМПОНЕНТЫ
В шампунях не должно быть агрессивных ПАВов, которые раздражают кожу головы и вызывают зуд. Вместо таких компонентов используются мягкие вещества, которые бережно промывают волосы.
Поликватерниумы: синтетические полимеры, при высокой концентрации могут вызывать раздражение кожи, не разлагаются полностью в природе (низкий экологический профиль). Для здоровья не опасны.
Butylphenyl Methylpropional: компонент отдушки, известный как Лилиаль. Может вызывать нарушения гормональной системы, дает высокий риск аллергии и контактного дерматита.
Бутилпарабен, Изобутилпарабен, Метилпарабен: дают высокий риск аллергии. Имитируют действие эстрогена и вызывают нарушения гормональной системы. Запрещены в детской косметике до 3-х лет. Во Франции изобутилпарабен в косметике запрещен.
ЭФФЕКТИВНЫЕ КОМПОНЕНТЫ ДЛЯ ВОЛОС
Сухие волосы ломкие и пористые, быстро испаряют влагу. Для таких волос нужны увлажняющие шампуни, которые будут работать на увлажнение волос и кожи головы, снимать статический заряд.
Здесь эффективно работают растительные масла, глицерин, аминокислоты и гиалуроновая кислота.
Также для сухих волос необходимы протеины, которые защищают стержень волоса, покрывая защитной пленочкой. Для восстановления сухих поврежденных волос ищите в составе масло брокколи или инка инчи, масла с ценными омега-кислотами.
РЕЙТИНГ
 12 популярных шампуней для сухих волос и анализ состава ингредиентов на критичные добавки. Все результаты в таблице:
Изображение
Изображение
Изображение
шампунь для сухих волос - акцент на: наличие сульфатов, консервантов и спорных ингредиентов, которые могут повышать чувствительность, вызывать зуд и раздражение кожи.
Шампуни: Logona и KHADI не содержат силиконов и спорных компонентов.
Aubrey Organics, Acure Organics тоже безопасны, в них нет синтетических компонентов, способных вызывать аллергию. Продаются на iHerb.
Шампуни Andalou Naturals, Натура Сиберика и Aveda содержат поликватерниумы.
В составе шампуня Giovanni есть феноксиэтанол, этот консервант синтетический ранее был разрешен в органической косметике.
Шампунь Nature’s Gate содержит феноксиэтанол и синтетические производное целлюлозы. Не вредные ингредиенты, просто они не натурального происхождения. Вы можете спокойно использовать такой шампунь в своем уходе, если вас устраивает качество мытья и волос.
Шампуни The Body Shop и Kerastase не советую. Эти средства повышают проницаемость кожи, а также содержат токсичные для здоровья вещества и могут вызывать аллергию, зуд и раздражение кожи головы.
Шампунь Khiel’s содержит изопропаноламин: этот компонент хорошо проникает через кожу, а при неудачных обстоятельствах или длительном хранении образует нитрозамины в косметике – такие токсичные соединения и канцерогены, особенно вредные для нашей печени.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 28 июн 2018, 14:19

Последний раз редактировалось Кэсси 28 июн 2018, 14:59, всего редактировалось 1 раз.

МaкSимКа
Сообщения: 13179
Зарегистрирован: 25 май 2008, 15:08

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение МaкSимКа » 28 июн 2018, 14:41

Про шампуни можно напишу, а то я под впечатлением. Заказала в СП шампунь для окрашенных волос фирмы Мико. Фирма позиционирует себя как полностью натуральная, состав и правда хорош. Но не промываются волосы от слова совсем :crazy: Вот как так может быть. Цена у него немаленькая кстати и экономии вообще нет.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 28 июн 2018, 15:11

ну Мико...мико... я тут на пробу взяла на озоне нашу скатку.....
Изображение
Compliment Пилинг-скатка для лица с древесным углем, 80 мл
не знаю она тупо не работает. на лице белые хлопья с черными точками угля....
 писано то описаноооооо
Пилинг-скатка идеально подходит для очищения любого типа кожи, даже самой чувствительной. Бережно отшелушивает кожу, не травмируя и не вызывая раздражения, так как не содержит абразивных частиц. Эффективно удаляет отмершие клетки рогового слоя эпидермиса и стимулирует естественное обновление клеток. Древесный уголь эффективно вытягивает кожные выделения из пор, великолепно очищает кожу от загрязнений, абсорбирует жирность и сужает поры. Экстракт древесного угля увеличивает количество коллагена в глубоких слоях кожи, в результате чего она становится более подтянутой и упругой. После применения пилинга-скатки с древесным углем улучшается внешний вид кожи, она становится чистой, свежей и бархатистой без жирного блеска. А также становится открытой для действия других полезных косметических средств. Ведь эффективность косметики на коже, очищенной от омертвевших клеток, возрастает в несколько раз.
На влажную кожу нанести небольшое количество средства, легкими круговыми движениями подушечек пальцев массировать кожу до появления комочков. Избегать чувствительную область вокруг глаз. Обильно смыть теплой водой. Рекомендуется повторять процедуру 1-2 раза в неделю.
Состав: Aqua, Glycerin, Propylene glycol, Carbomer, Cetrimonium Chloride, Polysorbate-20, Phenoxyethanol, Charcoal Powder, Parfum, Lactic Acid, Glycolic Acid, Citric Acid.
там же есть отличные рабочие недорогие кореяки от Rosette
Изображение и Изображение
Rosette Мягкий гель-пилинг для удаления старой ороговевшей кожи, 120 г

Rosette Увлажняющий гель-пилинг для удаления старой ороговевшей кожи, 120 г

Динка
Сообщения: 3974
Зарегистрирован: 10 фев 2014, 11:37

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Динка » 28 июн 2018, 23:16

МaкSимКа, может, волосам привыкнуть надо? Я когда мыла натуральным шампунем, он не пенился вообще, и волосы были на ощупь даже не жирные, а не знаю как описать, неприятные. Через время прошло, стали нормальные . Такое же было, когда пришлось мыть хоз. мылом как-то.
 детки
Изображение

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 29 июн 2018, 02:39

Много сложено народом песен, которые обычно рисуют тяжёлые и печальные картины жизни замужней женщины в чужой семье.
 
Девушка-крестьянка не могла выйти по своей воле замуж. Она должна была подчиняться воле родителей, а те (особенно малоимущие или совсем бедные) стремились выдать дочь за богатого, хотя бы немилого. Часто такие женщины, грустные, одинокие в чужой семье, слагали песни, в которых с большой искренностью и задушевностью раскрывали свои мысли, чувства, переживания, оплакивали свою печальную долю.

А сегодня все умные.....выбирают, присматриваются....чтоб семью хотел,чтоб детей хотел,чтоб в дом нес....
и вышла моя племяшка 3 года назад....по любви с приглядкой....сначала приценилась...вместе пожили....ну а через два месяца пробования мы по скайпу шили платье, покупали вино,подарки приданое - живут они в хорошем ЛПХ в Горном Алтае - у них и коровки и овечки и хрюшки....и сыр делают...один из старших двоюродных з инжинирингадевелопинга подался в фермеры - продал 2 хаты и без кредитов начал перестраивать хозяйство покойных тестя с тещей....жена у него оттуда. Вот доча их отучилась на фельдшера,второе - ветеринария....и...поехала к папе. И жених нашелся ей королевич из соседнего ЛПХства. м свекровка и cвекор и золовка приняли как родную....поставили дом...но...нелюбится вприглядку. Это как сахар вприкуску. Сладко...а потом зубки ломит.

звонит вчера...рыдает. НЕ МОГУ.ВСЕ у нас есть и достаток и двое погодок которых всегда бабушка готова досмотреть, без свистка не приходит,только позвони = 15 минут и вот онп на ниве вруливает к гаражам. А чтобы сама...ну только что по важному делу и то звонит. Нормальная свекровь. Племяхе её еще жальче чем себя,говорит((((((
но не могу я....НЕЛЮБЛЮЯЕГО. Как хорошего, доброго,заботливого ценю....а...короче не могу.
вроде бы на АннКарениннские закидоны не похоже.....и это не послеродовое гормональное. А просто "поняла что живу не с тем и так проживу всю жизнь"....что делать.....
qMAqlsQwdPE.jpg
Ах, кабы на цветы не морозы,
И зимой бы цветы расцветали;

Ой, кабы на меня не кручина,
Ни о чём бы я не тужила,
Не сидела бы я подпершися,
Не глядела бы я в чисто поле.:
И я батюшке говорила,
И я свету своему доносила:

Не давай меня, батюшка, замуж,
Не давай, государь, за неровню,
Не мечись на большое богатство,
Не гляди на высоки хоромы:
Не с хоромами жить - с человеком,
Не с богатством жить мне - с советом.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 29 июн 2018, 02:42

в 1991 году — повесть Елены Катасоновой «Ах, кабы на цветы — да не морозы», была признана «Лучшей прозой года»

Ax, кабы на цветы - да не морозы...

Три года, как выяснилось, - это много, столько всего в эти годы вместилось, что бы там ни говорили соседки: что жизнь летит, что еще недавно (подумать только!) Митька, мой сын, копался в песочнице и однажды сыпанул себе песком в глаза, и так он плакал, бедняга, так плакал! А теперь вот привел в дом жену, и как же ты, Танечка, жить-то будешь: сама ведь еще не старая, можно сказать, молодая! А я и в самом деле еще не старая, можно сказать, молодая, как большинство из нас - работающих, интеллигентных, подтянутых, давным-давно разведенных сорокалетних женщин. Разведенных по самым разным вроде причинам, а на самом деле-то по одной: утомились мы без любви к тридцати с чем-то годам, не выдержали банального открытия - нет ее больше, улетела от нас, испарилась, измучилась в огромном неустроенном городе и, никому ни на что не жалуясь, не стеная и ни к чему не взывая, вздохнула и умерла. Бодрый, заманчивый и лукавый секс мгновенно ее заменил, усмехаясь, встал на освобожденное любовью место, молодежь радостно встрепенулась, закружилась, задергалась, завопила под усилители нечто дикое, невообразимое, оставив тоску о любви нам, старикам, нам, сорока-с-чем-то-летним, нам, уходящему поколению, с его иллюзиями, глупостями и надеждами, несмотря ни на что.
Вот и я развелась, когда Митя мой был еще во втором классе, а Лешка, муж и отец, вдруг заскучал, закапризничал, стал орать на сына за двойки, ворчать на меня за невкусный суп, потешаться над моей работой: "Женщина-архитектор - это же сапоги всмятку!
Да г у вас мозги по-другому устроены!" И даже когда наша группа с блеском защитила проект и я получила свою первую большую премию, благоверный мой все равно не смягчился.
- Подумаешь, премия! Чем над чертежами сидеть, лучше б капусту квасила: то же на то бы вышло.
А то мотаешься как дурак по базарам...
И тут меня как ударило: да ведь мы не любим Друг друга, давно не любим, а всякая там капуста, Митькины двойки, мой суп и его стоптанные домашние тапки, раздражавшие меня до слез, - все это семечки, ни при чем.
Я поняла это сразу, вдруг, совершенно не подготовленной - не было у нас ни скандалов, ни ссор - репетиций развода, - и так мне стало страшно, что и сказать нельзя! За себя, за Митю, за все, что ждет впереди: еще одна одинокая женщина, - 'да к тому же с ребенком, с мальчиком (а мальчику в особенности нужен отец), бедняга Лешка, смешной, неказистый, до ужаса невоспитанный - лет пять учила подавать моим подругам пальто... Кому он нужен такой и куда же его девать? Ведь нашу халупу в двадцать семь, с совмещенным и без кладовок даже не разменяешь.
 
Мне стало холодно, потом жарко, потом снова холодно, и я не знала, что с этим холодом и с этой жарой делать. Я бросилась за спасением в душ, в наш убогий совмещенный узел, в котором из-за этой унизительной совмещенности не было принято запираться. Но ожесточенно и вызывающе я дернула вверх ручку двери и заперлась назло всем - ничего, потерпят! - а потом стояла и стояла под барабанящими колючими струйками, оглушенная рухнувшей на нас бедой, потрясенная безвыходностью нашего общего - всех троих! - положения.

Горячий, холодный, огненный, снова холодный, почти ледяной... Я вышла, преисполненная решимости сражаться со своей и его нелюбовью. Сражаться и победить.

Ах, какая я была наивная - тогда, в мои тридцать лет! Я купила на двадцать третье шикарный французский одеколон - были тогда в продаже и, представьте, без очереди по причине бешеной, как нам казалось по тем временам, дороговизны, - я устроила что-то вроде праздника, хотя ни в его, ни в моей семье сроду не было профессиональных военных, мы пригласили единственных наших общих друзей - - одинокие мои подруги почему-то донельзя раздражали Лешу, - расставили на столе бутылки и всякую снедь - я сготовила даже салат оливье - - и стали пировать и веселиться, включив телевизор неизменную опору невеселых нынешних посиделок.

Мелькали хромовые сапожки лихих армейских ансамблей, мощно гремели военные хоры, певица с переброшенной на высокую грудь длинной косой пела что-то народное, и можно было не смотреть друг на друга, а уставиться в мерцающий голубой квадрат и так сидеть, перебрасываясь необязательными, не требующими ответа репликами.

Потом гости ушли, и я мыла и мыла посуду, оттягивая неизбежное. Леша без ворчни и протестов, можно сказать, охотно вытирал вилки и ложки, бодро бросая их в выдвинутый ящик стола, а это значило, что он склонен к любви. Господи, если Ты есть в самом деле, прости нас, ?то это мы называем любовью!

Бессильно и долго я стояла под душем, потом надела самую лучшую, с воланчиками, рубаху, взглянула в зеркало, вяло признав, что я еще ничего, даже очень, а все остальное химеры и глупости, и поплелась в спальню, если можно так называть общую комнату, где мы обедали (потому что в кухне втроем не уместишься), где я упорно читала все, что удавалось достать по архитектуре, а Митька делал уроки и где стоял наш диван, на котором днем, сложив его, мы сидели, а ночью, разложив, спали. "Тише, да тише ты, Митька услышит!" Диван хоть и новым был, но скрипел, собака, правда, не весь, а местами, и в самый лирический момент мы перемещались на нескрипучее место, не размыкая объятий, если употреблять эвфемизм приличия ради.

Леша, погасив верхний свет, благодарно благоухая подарком, ждал меня на разложенном собственноручно диване под интимным мерцанием электросвечи нашей гордости, привезенной из Львова. На стуле, с претензией на некую светскость, стояли остатки коньяка и две рюмки, а сам Лешка небрежно листал парижский журнал мод, оставленный гостями на погляденье. Кроме платьев и мохнатых, до колен, свитеров, там было полно загорелых красоток в прозрачных лифчиках и колготках, и я поняла, что Лешка тоже сражается с рухнувшей на нас нелюбовью, призывая на помощь полуголых красавиц.

- С праздником!

Мы чокнулись, он сунул мне под рубаху нетерпеливую руку, имитируя дерзкую страсть, и я погасила трепетное мерцание свечи, чтобы не видеть его лица и чтобы он не видел мое. "Так вот почему любят ночью! - крикнул кто-то во мне с великим отчаянием. - Чтобы скрыть, как кривятся от стыда губы!"

***

С этой проклятой ночи мне всегда было стыдно, и чувствовала я себя как-то странно: будто это и не я вовсе, а кто-то другой стелет постель, гасит свечу, нашу гордость, покорно стягивает с себя рубаху, шепчет: "Пойди взгляни, Митька спит?" Леша молча, сдерживая раздражение, в трусах, белеющих в неясной городской темноте, шлепая босыми ногами, осторожно отворяет дверь в соседнюю комнату, и я, прекрасно зная, что наш охламон давным-давно видит десятый сон, выигрываю все-таки две-три минуты. Зачем? Для чего? Не знато... Может быть, чтоб смириться, загнать внутрь бессильный протест, закрыть глаза и отдать себя - свои тело и душу - на поругание.

Но разве могло такое вот длиться вечно? Говорят, правда, многие так и живут всю жизнь, но мы-то, мы, испорченные эмансипацией женщины, в один роковой и злосчастный день срываемся в гнев, истерику, крик, в; "будь что будет", в "не могу больше!" - и разводимся, отчаянно и безрассудно, а потом долгими зимними вечерами, перестирав, перегладив и наготовив, сидим над "левой" работой, чтобы как-то свести концы с концами, беспомощно ссоримся с растущими и меняющимися день ото дня детьми, трясемся в автобусах по "памятным местам Подмосковья", смотрим в одиночестве треклятый тот телевизор, читаем запоем, в основном про ту же любовь, отыскивая, вылавливая ее следы в море нашей пуританской литературы.

Когда-то в школе велели нам выучить наизусть один из народных плачей. Весь класс не сговариваясь выбрал самый короткий - всего шесть строк. Я и не знала, что запомнила их, оказывается, на всю жизнь:

Ах, кабы на цветы - да не морозы,

И зимой бы цветы расцветали.

Ах, кабы на меня - да не кручина,

Ни о чем бы-то я не тужила,

Не сидела - вы я подпершися,

Не глядела бы я во чисто поле...

Леша обозвал меня всеми известными ему именами (их у него, правда, было не так уж много), вспомнил предостережение покойной матушки (вроде я сразу ей не понравилась, а мне казалось - наоборот), пригрозил, что вырастет Митька и он, Леша, все ему про меня расскажет, и пусть я не думаю, не воображаю, будто он без меня пропадет, а вот кому я, интересно, понадоблюсь? И он немедленно - так и знай! - разделит лицевой счет и разменяется: ему - квартира, мне - комната в коммуналке, раз это я во всем виновата (я хотела спросить: "А что Мите?" - но не спросила), телевизор, так и быть, останется у меня, а уж магнитофон - извините...

Я стояла у окна, слушала про все эти лицевые счета, магнитофоны и телевизоры, и мне становилось легче и легче. Я-то страшилась его отчаяния, сто раз репетировала наш драматичный, а может, трагический диалог, я-то наворотила черт знает что: утешала и каялась, клялась и божилась, что Митя останется Лешке любящим сыном, а я - верным другом... Тьфу ты, дура несчастная...

***

Он нашел себе жену через два месяца, съездив на море, чтобы развеяться. Мой низкорослый, с брюшком, рано полысевший Леша мгновенно оказался пригретым женщиной моих лет (а Мне как раз исполнилось тридцать), с квартирой, непыльной работой в наших боевых профсоюзах, с родителями в деревне, что сразу и кардинально (как, впрочем, и профсоюзная деятельность) решало проблему отдыха, и без детей. Правда, детей у них так и не получилось, но тогда это было еще неизвестно, и потому Леша сразу, без всяких там комплексов, бросил нашего Митьку. И когда я, растерявшись - не скрою! - от такого поворота событий, попыталась воззвать к его отцовским чувствам - Митька сильно тогда тосковал, грубил мне и учителям, бросался на каждый звонок к двери, - то услышала в телефонной трубке торжествующее и злорадное:

- Это тебе нужно, чтобы я с ним встречался!

- А тебе? - удивилась я, но Леша в праведном гневе уже швырнул на рычаг трубку.

Я все думала над его странной фразой - что же все-таки он имел в виду? - а потом наша мудрая Валечка (она-то уж давно развелась) все мне растолковала - у окна, в коридоре.

- Он думает, ты жалеешь, что ушла от него, думает, хочешь его вернуть.

- При чем тут мы? Митька скучает!

- Что - Митька? Чудная ты, Таня... Мужики любят детей, пока любят их ;мам или хотя бы с ними живут. Плюнь! Вырастишь сама, вот увидишь.

И я действительно вырастила своего сына, хотя подростком он здорово куролесил, и я боялась, что Митя не кончит школу. Но в девятом он вдруг спохватился, зарылся в тетради и книжки, получил аттестат без троек и с ходу поступил в геодезический - я просто опомниться не успела. "Наконец-то перебесился", - вздохнула я и приготовилась передохнуть, но он явился однажды теплым апрельским вечером, даже, можно сказать, ночью (я, конечно, все равно не спала), вежливо постучал в мою комнатушку - "Мам, можно к тебе?" - распахнул настежь дверь, встал на пороге, тощий, длинный, сияющий, и заявил, что женится.

Нет, не на этой его жене, не на Люсе, которую три года назад привел к нам в дом, мне на голову, а на первой своей любви - ее звали Галя.

В тот душистый апрельский день ей как раз исполнилось восемнадцать (ему-то стукнуло аж девятнадцать!), они уже сбегали в загс, им назначили день регистрации, все у них было окончательно решено, и мои стенания - если б вздумала я стенать - были тщетны. Митька от счастья трещал как сорока и мерил, мою восьмиметровую комнату решительными мужскими шагами.

- Нет, мам, ну какие там все бюрократы, жуть!

Мы с Галкой пришли еще в январе, так они даже заявления у нас не взяли. "Ей, - говорят, - нет восемнадцати. Вот если б была беременность... И нечего переглядываться: все равно не успеете".

Митька расхохотался, приглашая меня повеселиться с ним вместе над этой великолепной остротой, но я молчала, подавленная свалившейся на меня новостью, неизящным словом "беременность", звучавшим так странно в устах моего мальчика, так невообразимо странно, что и не скажешь.

Я молчала, пораженная извечным, банальным открытием: наши дети выросли, а мы-то и не заметили.

На другой день он показал мне свою избранницу.

Галя как Галя, ничего особенного - тоненькая, загримированная (это у них называется "макияжем"), молчаливая - впрочем, впервые в доме, почему бы не помолчать? Нет, честное слово, ничего не было в ней особенного, но Митька смотрел на нее с такой собачьей преданностью, что у меня защемило сердце.

- Надо ведь познакомиться еще и с родителями, - подумала я вслух.

- Зачем? - изумился Митя, и я заплакала.

- Как зачем? Как - зачем? - повторяла бессмысленно, а слезы лились у меня по щекам, и мне было стыдно, что я реву как маленькая перед спокойной, раскрашенной, словно индийский божок, Галей и перед моим непутевым сыном.

- Ну ладно, ладно, - ошеломленный моими слезами, забормотал Митя. Надо так надо, чего там, правда, Галь?

Галя пожала плечами: мол, ей-то что? Так" во вся" ком случае, я поняла этот жест.

Они вообще ничего не хотели: ни перекрестного знакомства старомодных родителей, ни белого платья ("Тогда уж свитер, в свадебном есть, говорят, австрийские"), ни Дворца с Мендельсоном, ни лимузина на час с катанием по Москве и Вечным огнем, ни дурацкой, сто раз осмеянной свадьбы. Они хотели еще раз смотаться в загс (раз уж без штампа - тоже дурацкого - Митьке не позволяют жить с Галей) и остаться наконец вдвоем - в дальней комнате Галиных родителей, тоже здорово перепуганных бурным натиском молодых сил нового поколения. Но власть - главным образом экономическая - была пока в наших руках, и Гале пришлось-таки надеть белое платье, а Митьке стянуть с себя линялые джинсы с заплатой на заднице и влезть в черную пару, купленную в том же магазине для новобрачных. Им пришлось прокатиться за бешеные (правда, не свои) деньги на шикарной "Чайке", возложить у Вечного огня цветы - все мы чувствовали мучительную неловкость - и потомиться за свадебным длинным столом, где сидели малознакомые друг другу люди. Сидели и мы с Лешей, который по случаю женитьбы сына встрепенулся, встревожился - в нем вообще рос отцовский инстинкт, прямо пропорционально охлаждению к новой жене, - и даже, подвыпив, пытался давать сыну какие-то тайные мужские советы - - я думаю, запоздалые.

***

И вот Митька покинул дом, который прежде называли "отчим", но у Митьки не было же в этом доме отца, и я осталась одна. Он унес с собой яростную, бьющую по нервам музыку, молодую неистовую прожорливость (вечно я таскалась нагруженной как ломовая лошадь, а Митька честно носил картошку, но все исчезало со страшной скоростью, и, сердито роясь в пустом холодильнике, Митька ворчал, что еда - это мясо, остальное для травоядных), он увел за собой толпы приятелей и бесконечный телефонный трезвон, и дома стало пусто и тихо. И даже страшно было мне поначалу.

Я запирала дверь на два оборота; боялась гасить свет; часами сидела у телевизора, а иногда просыпалась ночью от каких-то звуков и шорохов, и мне казалось, что кто-то пытается отворить мою необитую и неукрепленную входную дверь или бродит неслышными шагами по кухне. Вечерами я бросалась за спасением к телефону, звонила Мите, и он терпеливо перечислял, что ел и что делал и как вообще у него дела. А по воскресеньям молодые приходили в гости.

Какой же милой и теплой оказалась эта девочка, Галя! Совсем ребенок под своей дикарской раскраской, - наивная и доверчивая. Она ив самом деле была влюблена в моего патлатого дурачка - это было так заметно! - и я сразу полюбила ее. Полюбила и взяла под защиту, хотя защита моя, как и моя любовь, ни от чего ее не спасла.

Поверив в Галю, я успокоилась. Эта девочка сняла с меня огромную, одинокую за Митю ответственность, вечная за него тревога отошла и рассеялась, я переложила ее на хрупкие Галины плечи, и на меня снизошло великое, невиданное освобождение. И пришла вторая весна моей новой жизни, настал апрель - такой же теплый, как в прошлом году, такой же душистый, даже в Москве, и проект наш наконец защитился - один из самых на моей памяти трудных, потому что здание выходило на "красную линию" старой Москвы, тихую улочку старинной застройки, и надо было эту улочку новым зданием не испортить;

Наша группа собралась в Доме ученых - попировать по столь серьезному поводу, - и там, в ресторане, я встретила своего Вадима.

Он сидел за соседним столиком - элегантный, подтянутый, лет пятидесяти - и поглядывал на меня задумчиво и серьезно. И от этих его поглядываний я волновалась и радовалась, уверяла себя, что все это пустяки, мне просто кажется, но знала, чувствовала - вовсе нет, вовсе не пустяки, ничего мне не кажется! А когда все выпили и расшумелись и повод для застолья не имел уж значения, он спокойно встал, подошел к нашему длинному, вытянутому столу и склонился над моим стулом:

- Простите, можно вас на минуту?..

Я повернулась к нему вроде как удивленно, но встретила такой умный, чуть насмешливый взгляд молодых серых глаз, что поняла: притворяться бессмысленно, да и не нужно мне притворяться.



***

К этому времени мучительное ощущение одиночества было уже позади, я была спокойна за Митю - он казался таким счастливым, - начальство поручало проекты, над которыми было интересно и трудно работать - группа моя считалась одной из лучших, - мне стало легче с деньгами, хоть я и подбрасывала Митьке на его семейную жизнь, и я с радостным изумлением поняла, что очень даже неплохо жить совсем одной, в отдельной квартире, при том, что родные тебе люди рядом, а дом твой полон друзей и подруг. Теперь мне кажется, я предчувствовала встречу с Вадимом, потому что в марте купила индийскую розовую кофточку, сшила узкую черную юбку и стала подолгу и с удовольствием глядеться в зеркало.

Мне легко, можно сказать, вдохновенно работалось и легко - как никогда, пожалуй, - жилось. Друзей у меня, правда, всегда была много, только у всех у нас росли, не давая ни минуты покоя, дети, была масса хлопот по дому, мы любили свои профессии - а это тоже отнимает время, - мы разводились, влюблялись, некоторые снова женились и выходили замуж, на что уходила уйма времени, сил и душевной анергии. А встречались мы (все-таки мы встречались!) в Доме архитекторов или в том же Доме ученых, потому что жили в маленьких, тесных квартирках, где толклась масса народу: дети, бабушки, мужья или жены, не вливавшиеся в компанию или кого-нибудь из нас не любившие, как мой, например, Леша - ему все не нравились;

А теперь появился мой дом - не в центре, но и не совсем на окраине, но мне можно было позвонить и приехать, если я, конечно, не сидела за письменным столом, но вечерами я, как правило, не сидела, потому что "совой" не была, как, впрочем, не была и "жаворонком": терпеть не могла рано вставать!

Сыр, колбаса (тогда еще вполне съедобная) у меня всегда были. Ребята привозили с собой еще что-нибудь, типа пельменей, и можно было сколько угодно говорить о нашей несчастной архитектуре, затравленной ГлавАПУ, городскими властями и вечным девизом - "Дешевле" дешевле, еще дешевле и проще", - можно было слушать музыку, дурачиться, петь под гитару Николая Кирилловича, моего зама, от которого почему-то уходили все его жены, короче - делать все, что хотим, никому не мешая и никого не стесняясь, как стесняемся мы, к примеру, наших подросших детей или престарелых родителей, которым все кажется неприличным.

Иногда девчонки (хороши девчонки: всем нам было уже под сорок) оставались у меня ночевать, и утром мы вместе ехали на работу и хохотали так, что на нас хмуро и осуждающе поглядывали москвичи, потому что мы мешали им спать или читать газеты. Многие почему-то спят в метро, что меня раздражает донельзя не настолько же мы измучены? Или настолько? Чтобы спать даже стоя, как лошади...

Да, я почувствовала прелесть одинокого дома, полную перед ним безответственность: нет хлеба - ну и не надо, кончилось масло - пусть! Только по воскресеньям, к приходу сына, что-то такое стряпалось. Теперь я сама, как прежде Митька, врубала на полную мощность "Маяк", чтобы слышать из ванной, что там творится в мире, теперь я уходила куда хотела, приходила когда мне вздумается. И уже не я волновалась за сына, а он за меня.

- Вечно тебя нет дома! - бурно возмущался он в телефонной трубке. Какой такой новый театр? Не знаю, не слышал. Да не люблю я эти вечные твои театры! Ты б хоть предупреждала, а то я звоню, звоню..

И мне становилось весело, что сын мой волнуется и я оправдываюсь перед ним, защищаюсь, как когда то оправдывался передо мной он.

Сейчас, заглядывая в тот давний апрель, я понимаю, что должен был кто-то возникнуть в этой полной свободе от быта, которой не было у меня никогда, а главное, потому, что я ни в ком не нуждалась - так мне казалось по крайней мере, - а независимость всегда притягивает.

***

Седой человек с молодыми глазами стоял, склонившись надо мной, готовый отодвинуть мой стул, ест я встану. И я встала, он отодвинул стул, и мы вышли из зала, прошли через буфет и остановились у мраморной лестницы, у огромного, во всю стену, зеркала.

- - Можно и мне вас поздравить? - Он легонько коснулся моей руки. Все с таким удовольствием вас поздравляли... А я сижу один как перст, вот, думаю, красивая женщина, но такой вокруг нее водоворот, что не знаешь, как и приблизиться...

- Не вокруг меня, а вокруг проекта, - засмеялась я. - И ведь вы приблизились!

До чего же хорошо было с ним стоять, просто стоять и смотреть в серые насмешливые глаза.

- Ну, в проектах я ничего не смыслю, - весело признался он, - но ведь это из-за него вы сюда пришли? Тогда он наверняка замечательный! Между прочим, меня зовут Вадим, а вас Таня, Танечка, видите, я подслушал. А скажите, вы так и должны здесь сидеть весь вечер? Может, сбежим с вашего сборища?

У меня все мгновенно отражается на лице - прямо горе какое-то! "Сбежим... Сборище..." Нашел девочку для развлечений! И он понял, по моему лицу все понял, тоже мгновенно, и огорчился, видно было, что огорчился. Но уверенно и спокойно он накрыл мою руку, лежавшую на перилах, своей.

- Нет-нет, Танечка, не пугайтесь: никто не собирается вас умыкать. И не сердитесь, пожалуйста. Это я так, по глупости. - Он мягко поднес мою руку к губам. - Сейчас отпущу вас, не тревожьтесь. Выпрошу телефон и отпущу.

Я молчала в смятении: наше пуританское воспитание так мешало! Оно просто схватило меня за шиворот и держало, приподняв над землей, как щенка, не позволяя ни на что согласиться.

- Таня, я понимаю, что так не принято, - его глаза смеялись, - но как же быть в таких случаях?

Может, вы знаете?" Весь вечер честно пытался что-то придумать...

- А вы тоже наш, архитектор?

Я понимала уже, что сдаюсь.

- Увы, - вздохнул он, - к творческой интеллигенции не причастен. Я, Танечка, химик, впрочем, вполне респектабельный. Есть даже визитка.

Он протянул квадратик плотной бумаги, на котором было написано, что Вадим действительно химик, доктор наук.

- А я визитку дать не могу: у меня нет, - улыбнулась я.

- Вы телефон дайте.

Он вытащил из кармана ручку, и я покорно назвала номер.

- Спасибо. Так я позвоню. Завтра!

***

Всей ватагой, прихватив бутылки и всякую снедь, отловив у Кропоткинской два такси, мы поехали ко мне, потому что ресторан Дома ученых закрывался, как и положено добропорядочному заведению, ровно в одиннадцать.

Пока я делала кофе, пока Валя с Наташей резали хлеб и готовили бутерброды, народ звонил своим покинутым семьям - объяснялся, оправдывался. Правда, объясняться пришлось, слава Богу, не с мужьями и женами - для большинства из нас они уже были в прошлом, - ас сухонькими строгими мамами или взрослыми детьми, снисходительными к нашим слабостям. Так что обошлось без кровопролития.

Мы веселились, как студенты, удравшие с лекций.

Нам стало вдруг двадцать, ну тридцать лет, и мы отплясывали рок молодых наших времен, а потом, распоясавшись, твист, шейк и прочие извивания нового поколения. Потешно, наверное, выглядело со стороны, так ведь со стороны никто на нас не смотрел... И весь вечер, что бы я ни делала - болтала ли, танцевала, ставила на плиту кофейник, провожала таявших в ночи гостей, - я видела перед собой Вадима, слышала его низкий, с ленцой, голос, возмущалась самоуверенностью, сердилась за смех в глазах, за безобразный призыв сбежать, короче - думала о нем непрестанно.

Когда все, кроме Наташи и Вали, ушли, мы втроем перемыли посуду, проветрили полную дыма квартиру, я постелила девочкам в маленькой комнате и осталась одна.

"Господи, - взмолилась я, хотя в Бога нас с детства обучали не верить, - сделай так, чтобы он позвонил! Пусть это будет не просто весна, вино или потому, что попала под настроение. Помоги мне, Господи!"

Всю ночь я ворочалась на диване, зажигала и гасила свет, пробовала даже читать и уснула лишь на рассвете. Вскочив как ошпаренная от треска будильника, я рванулась включить телефон, но тут же вспомнила, что дала служебный, и принялась беспощадно тормошить Валю с Наткой, не обращая внимания на их жалобные стенания.

- Тань, да пошло оно все к черту!

- Танечка, давай опоздаем?

- Вставайте, пора, вставайте!

Валечка застонала и сунула голову под подушку.

И тут я очнулась: да ведь они у меня в гостях, что же я их вытуриваю? И я затараторила не хуже Митьки, когда он ввалился в эту же самую комнату год назад со своей потрясающей новостью:

- Девочки, миленькие, оставайтесь, спите, а я побежала! Все в холодильнике, дверь захлопните, не забудьте!

- Да кому ты там сегодня нужна, после защиты?

С ума сошла, что ли? - пробормотала Валя, проваливаясь в сон.

Но я уже неслась к двери, забыв у зеркала шарф и перчатки.

За день я исстрадалась у себя в отделе и, обладай я хоть какими-то свойствами телепата, извела бы половину сотрудников. Каждый звонивший был моим недругом, а уж если он позволял себе трепаться по неслужебным делам... В пять я не выдержала:

- Ребята, не занимайте телефон, а?

Это "а" прозвучало так слабо и жалобно, что мне самой себя стало жалко. Ехидный Виталий открыл было рот, и тут уж мне бы не поздоровилось, но хрипло затрещал телефон, и я судорожно вцепилась в трубку.

Это был он, Вадим...

Так начались наши встречи, которые длились три года - таких счастливых, таких наполненных года, что только теперь, когда я сижу одна, обхватив руками голову, я понимаю по-настоящему, какими же они были наполненными и счастливыми, как все перевернули во мне.

***

Весь первый год мы изумлялись случайности нашей встречи. Нет, я изумлялась, Вадим же ласково, снисходительно изумление мое принимал. Лежа на его руке, прижавшись щекой к теплому родному плечу, обласканная, расцелованная - при всей своей насмешливости он был удивительно нежным, - я спрашивала с откровенностью женщины, уверенной, что ее любят:

- А ты не подумал, что я легкомысленная? Сразу дала телефон...

- Нет, не подумал.

- И я тебе сразу понравилась?

- Конечно.

- А ты мне?

Не открывая глаз, он, посмеиваясь, трепал мои волосы.

- Кто тебя знает... Может, ты меня пожалела?

- Да уж, - вздыхала я недоверчиво, потому что Вадим мог вызывать, как все мы, разные чувства, только не жалость.

Какие глупости мы несем, когда любим! Но глупости эти - музыка для влюбленных.

Конечно, он был женат и у него был сын - такой же, как Митька, только умнее, потому что не бросился как угорелый в загс в свои неполные девятнадцать. Вадим становился непроницаемым и холодным, когда я пыталась хоть что-то узнать о его жизни - той, другой, скрытой, запертой от меня. Как-то обронил, что жена давно не работает, хотя была хорошим химиком и подавала надежды. Я спросила, где учится сын, но услышала ледяное:

- А что?

- Ничего, - смутилась я и больше уже ни о чем не спрашивала.

Мы часто виделись - как уж он там устраивался, не знаю, - иногда он даже оставался у меня ночевать. Вот только праздники... Но в праздники приходили Митя с Галей, так что я была вроде как занята, а Вадим звонил в те дни по три, по четыре раза, понимая; чувствуя, как мне его не хватает! Никто, даже сын, не мог теперь его заменить.

- Ты что сейчас делаешь? А будешь делать? Завтра пойдем в кафе?

Похоже, он чувствовал себя виноватым.

Однажды дети вдруг не приехали, и мне стало как-то очень не по себе. Это они уже ссорились, начинали уже расходиться, только я ничего не знала.

- Что это голос у тебя такой? - сразу спросил Вадим. - Ты что, заболела?

- Нет.

- А где твои?

- Не приехали.

- Почему?

- Не знаю.

- Ну ладно, - медленно сказал он и повесил трубку.

Я уселась за чертежи - наша группа готовила новую разработку, - но все во мне жаждало его звонка.

Почему я была уверена, Что он опять позвонит? А ведь была же!

- Я "а метро, - сказал он, и я подумала, что теперь тоже могла бы спросить, не болен ли он - таким растерзанным был его голос. В тот вечер, когда он вошел ко мне несчастным и хмурым и посмотрел на меня измученными, в самом деле больными глазами, я поняла: да, любовь. Это у нас не просто роман, а любовь.

***

Как весело было нам вдвоем, как дружелюбно! Мы ходили в гости к его друзьям - на второй год я уже знала многих из них, - плавали на теплоходе к Зеленому Мысу в первое воскресенье июля - у него был друг-капитан, и мы вместе праздновали День речного флота. Меня это смешило до слез, а Вадим невозмутимо басил:

- Праздник друга - это и мой праздник, разве не так? А на теплоходе не плавают, а ходят...

Я бывала у него в лаборатории, видела сосредоточенных молодых женщин в халатиках ("А потому, что у нас реактивы!") и бородатых интеллигентных мужчин, что-то смешивающих в пробирках. Я сразу заметила, что они обожают шефа, потому и меня приняли как свою. И я радовалась и гордилась, что он, такой умный, талантливый, выбрал не кого-нибудь из этих молодых и красивых женщин, а меня. Выбрал и любит.

На третий год я стала мучительно ревновать Вадима к неведомой мне, таинственной женщине - его жене, о которой он по-прежнему не говорил ни слова.

- А ты ее целуешь? - спросила я однажды, чуть не плача.

- Танюша, не надо! - Вадим поморщился, и я отпрянула от него, отшатнулась.

Он взял мою руку, сжал так, что я от боли поморщилась.

- Прости... Но честное слово, разве хоть на минуту ты ощущаешь, что не одна у меня? Нет там никаких эмоций, пойми! Есть сын, мать этого сына, проблемы, о которых я не буду тебе рассказывать, есть общие дела и заботы, правила приличия, такт, а больше ничего, Таня!

Я и сама без конца себя убеждала: не может он спать с кем-то еще, это же невозможно, немыслимо!

Но сотни мужчин именно так и живут - годами, десятилетиями, это я тоже знала!

Вадим меня утешал, целовал и ласкал, на следующий день после того тяжелого разговора подарил длинные разноцветные бусы, а к ним кольцо, которое было мне велико и которое через неделю я потеряла. Но я все терзалась и терзала его, не в силах ничего с собой поделать. Бессонными ночами - раньше только слышала про бессонницы - воображала себе всякие страсти, выпытывала, страдая, две у них тахты или одна, будь она проклята! Даже моя работа - главное, что ни говори, в жизни - стала меня раздражать. Защищая очередной проект, в ответ на привычное требование "доработать в сторону удешевления" я нервно бросила высокому руководству:

- Архитектор должен расти в роскоши, так нас учили! Можно, конечно, без конца все уродовать...

Мою бестактную выходку тут же отретушировал наш главный, но коллеги удивились ужасно: всю жизнь мы все портим, удешевляя да упрощая, о чем спорить-то? Да я и сама знала, что не о чем: разве не об этом мы горевали в юности, когда начинали только? Теперь уж скучно и говорить...

Так мучилась я полгода. Казалось, выхода нет - так и буду страдать бесконечно, а Вадим вроде не понимает. Но он все понимал, Вадим, он искал и нашел выход. Однажды, когда я, изведя себя за ночь химерами - представляла картины, одна другой оскорбительнее, - не выдержала и расплакалась, Вадим сказал, тихо и нежно:

- Не плачь, маленькая Мы поедем с тобой отдыхать.

- Так ведь ты всегда на даче, - всхлипнула я.

Эта их дача! Выезжали в апреле, возвращались аж в октябре, и он должен был мотаться туда-сюда на электричке. Вообще-то вначале я была даже рада: он чаще оставался у меня до утра, и тогда мне казалось, что мы по-настоящему вместе. Нет, я хочу сказать, что относилась к даче терпимо целых два года. На третий - как все, связанное с его семьей, - я и дачу возненавидела. "Конечно, сидят там вдвоем на веранде, пьют чай, разговаривают, а я тут одна, ему нет до меня дела..." Да не вырваться ему с этой дачи, не вырваться! Что он скажет, придумает? Разве его отпустят? И вдруг в июне, мимоходом, как о чем-то уже решенном, Вадим спросил:

- У тебя когда отпуск?

Сердце мое заколотилось так гулко, что, казалось, он слышит, не может не слышать его бешеный стук.

- А что? А что? Можно осенью.

- Ну ладно, - задумчиво сказал он и уехал.

Этим летом Вадим оставался в городе по три, по четыре дня, чего прежде никогда не бывало, и мне казалось, что там, на даче, он сражается не только за право уехать в отпуск. Он сражается за свое достоинство, жалкое подобие свободы, оставленное ему, хотя, может, все это я придумала. Вечерами он звонил из пустой московской квартиры.

- Как ты там?

- Ничего.

Я не смела позвать его, чтобы он не попадал из одной несвободы в другую, я не знала, действительно не знала, нужна ли ему всерьез - как он мне. Вадим швырял трубку, потом звонил снова.

- Можно к тебе?

- Приезжай.

Он приезжал сердитым и усталым, и встречи не доставляли нам радости. Но однажды он не вошел, а ворвался - ночью, когда я уже лежала в постели. По длинному звонку в передней я сразу поняла, кто это.

Вскочила, накинула халат, бросилась к двери. Он схватил меня, прижал к себе. Давно не видела я его таким счастливым.

- Собирайся, Танечка, скоро едем!

- Когда? Куда?

- В сентябре. Куда хочешь! Можно в Крым, а можно и на Кавказ.

- Лучше в Прибалтику.

- Там же холодно!

- Зато тихо, - выдохнула я.

Вадим задумчиво покачал меня в своих объятиях.

Веселость его исчезла.

- Ну, поедем, детеныш, в Палангу. Там в сентябре - никого... Поедем, дурашка.

***

Весь сентябрь были жаркое солнце и холодный ветер. Была пустая Паланга. В крошечной гостинице жили только мы и съемочная группа какого-то фильма, Группа была непривычно тихая, интеллигентная, не похожая на киношников, как мы их себе представляем. Они завтракали и исчезали до вечера. А мы влезали в брюки, натягивали на себя свитера, брали куртки, стаскивали с постели бежевое узорчатое покрывало, заталкивали его в огромную сумку, наливали в термос чаю и отправлялись к морю. Оно сверкало на солнце - синее, ледяное, под голубым, тоже холодным, небом, - море не для людей, как, например, Черное, а само по себе, для себя, от нас отчужденное, могуче и высокомерно.



Мы долго смотрели на него, не в силах оторвать взгляда от сияющей холодной голубизны, потом поднимались к дюнам, расстилали на ослепительно белом песке покрывало и лежали, укрытые дюнами от свистящего, пронзительного ветра, налетавшего бешеными порывами. Солнце жгло по-летнему жарко, и я лежала в купальнике или вообще голышом, а надо мной выл и гулял яростный балтийский ветер. Иногда он налетал по-разбойничьи, сбоку, свирепо врывался в наше жилище, и тогда Вадим быстро накидывал на меня куртку или прикрывал собой, обнимая.

Никого вокруг не было, мы были одни на всем свете, и мы не выдерживали собственной обнаженности, солнца и ветра, вовлекавших нас в лукавую игру с раздеванием. Наши теплые коричневые тела, похудевшие и помолодевшие, освобожденные от привычных одежд, городских приличий и ограничений, вообще от всего, неудержимо тянулись друг к другу, и мы их не останавливали, не удерживали, им поддавались.

Иногда, утомленные и счастливые, мы засыпали, насладившись друг другом и во сне чувствуя нашу близость, свежесть ветра, прощальный жар солнца. Мы не слушали радио, не ходили в кино и не покупали газет. Каждый привез из Москвы по книжке, вначале мы их даже таскали в пляжной сумке. Но чужая жизнь не могла нас увлечь - так велико было поглощение собственной.

Летние кафе с концом сезона позакрывались, полотняные их стены парусами хлопали на ветру - команды покинули шхуны. Днем мы пробавлялись чаем и бутербродами, а по вечерам добирали в гостиничном ресторане. Там же ужинали киношники. Мы заметили одного немолодого уже актера - иногда он бросал на нас быстрые профессиональные взгляды, - почему-то он казался таким одиноким, и мы жалели его от всей души, которая здесь, в Паланге, у нас стала общей.

Садилось солнце, но темнота не обрушивалась, как на юге, обвалом, и долго еще светились, медленно изменяясь, серебристое море и белый песок. Надев теплые куртки, мы молча шли вдоль берега, ловя последние краски солнца, отраженные морем. Песок поскрипывал под ногами, все меркло, тускнело, покрывалось пеплом. Природа таинственно затихала, вечность окружала нас.

- Смотри-ка. - Вадим нагнулся и поднял запутавшуюся в водорослях желтую застывшую капельку. - Янтарь. Это тебе от моря, на память.

Крошечный осколок моего счастья лежит у меня в коробочке вместо кольца. Вот он, передо мной, его можно потрогать, взять в руки, значит, все было на самом деле.

Накануне отъезда мы заказали вина и поставили на стол цветы. Вадиму было тоже грустно, хоть он и не признавался.

- Ну что ты! - бодро сказал он. - Теперь мы всегда будем ездить в Палангу. И всегда в сентябре, это ты хорошо придумала.

Всегда... Никогда... Эти два слова не принадлежат человеку, хотя все только и делают, что их произносят... Я опустила голову, а когда подняла, то увидела, что через весь зал к нам идет старый актер - тот самый, что поглядывал на нас эти две недели.

- Разрешите? - Он держал в руке бокал вина. - Вижу, вы уезжаете?

Он поставил бокал на стол, отодвинул стул, сел.

- Позвольте мне, старику, выпить за вас? Давно не встречал я таких, как вы, - так друг другом наполненных. За вас!

Он залпом выпил вино, хмуро посмотрел на Вадима и вдруг, прищурившись, погрозил ему пальцем.

- Только не вздумайте расставаться.

- Почему мы должны расстаться? - пробормотала я.

- Не знаю. - Его поставленный актерский голос гудел на бархатных низких регистрах. - В таких случаях почему-то всегда расстаются.

Он сказал так, встал, слегка поклонился и пошел за свой столик прямой, строгий, высоко и надменно держа гордую голову. Я испуганно и враждебно смотрела ему вслед, а Вадим засмеялся, накрыл мою руку своей "Чудак!" - но я видела, что ему тоже не по себе.

Нет, конечно, ни о каком расставании мы и не помышляли, не могли его себе даже представить! Одним мгновением пролетела призрачная светлая ночь, а утром мы побежали прощаться с морем. Сняв кроссовки, подвернув брюки повыше, мужественно вошли в ледяную прозрачную воду и бросили по монете чтобы вернуться сюда, вернуться! - а потом поехали на вокзал.

Стоя у вагонного окна, удаляясь все дальше от нашего рая, мы, конечно, грустили, только совсем немного: ведь мы были вместе, все еще вместе! Мы наперебой вспоминали всякую всячину: как морочили голову бдительной толстой дежурной, уволакивая на пляж покрывало, как взяли на прокормление приставшего к нам в первый же день щенка, а уезжая, доверили его актеру хмурый старик нежно прижал к себе пушистый комочек, - как гуляли в огромном палангском парке с его таинственными подсветами и деревянными скульптурами, искусно спрятанными в деревьях.

Наконец-то дошла очередь до рекламных проспектов, купленных по приезде в Палангу. Мы сидели рядом, Вадим обнимал меня за плечи, и, покачиваясь в этом стремительном, чистом, с иголочки, поезде, мы изучали нашу Палангу теперь уже отстраненно, на будущее. Мы ни словом не обмолвились об актере, хотя оба без конца думали о его словах, даже колеса выстукивали: "Не расставайтесь... Не расставайтесь..."

С нарочитой уверенностью мы собирались на будущий год пойти туда-то и посмотреть то-то, а колеса насмешливо, ритмично стучали: "Никогда, никогда... Не судьба, не судьба..."

Она, моя судьба, ждала меня дома. Не успела и сунуть ключ в скважину, как дверь распахнулась и передо мной предстал Митя собственной персоной.

- " - Митя! - обрадовалась я. - Митька! Получил все-таки мою открытку? Что ж ты не отвечал, Митя?

- Мамочка, я не один, - сказал сын и мягко высвободился из моих объятий.

- Ах, тут и Галя?

Заранее радуясь милой девочке - я и подарок ей привезла! - я шагнула в комнату. На моей тахте сидела блондинка с длинными ногами и перламутровым маникюром и спокойно курила. Она даже не встала, когда я вошла, правда, сигарету изо рта вынула. В пепельнице громоздились окурки.

- Познакомься, мам, это Люся, - чуть напряженно сказал Митя. - Я тебе потом все объясню.

Но мне и так все было ясно. Как была, в куртке и сапогах, я тяжело опустилась на стул.

- А как же Галя?

- Да все о'кей, не волнуйся, - небрежно отмахнулся Митя, и меня полоснула острая к нему ненависть. - Все о'кей, мать: подали на развод.

- Ясно, - еле выговорила я, потому что губы стали какими-то деревянными, не моими.

- Мы поживем пока в маленькой комнате, не возражаешь? Вообще-то мы что-нибудь снимем...

***

Кто-нибудь знает, что в таких случаях может сделать мать? Если знаете, то скажите, не таите в себе - Нобелевская премия вам обеспечена.

- Митя, зайди ко мне, - безнадежно попросила я" но они зашли вместе.

- У меня от Люси секретов нет, - гордясь собой, объявил Митя. А я-то думала, он у меня взрослый!

- Да вы не волнуйтесь, Татьяна Васильевна, - протянула Люся, прикуривая от старой новую сигарету. - У них ведь даже детей нет.

Я посмотрела в ее кошачьи глаза - большие, зеленоватые, поднятые к вискам, или это грим делает их такими? - и поняла, что надежды на милосердие нет.

Тем не менее попыталась.

- Разве только в детях дело?

- А в чем?

Что-то похожее на любопытство мелькнуло в холодных глазах.

- Наверное, в чувствах, - запинаясь выговорила я старомодное слово.

Люся засмеялась, и я задохнулась от гнева.

- Они любят друг друга.

Я ее уже не щадила, но Люся ни капельки не расстроилась.

- Любили, - спокойно поправила она меня.

- А ты что скажешь? - обратилась я к сыну, молча стоявшему в сторонке. Похоже, он предоставил решать его проблемы женщинам, как это сейчас водится.

Скучая, он пожал плечами:

- Да ладно, мам, тебе-то что?

- Как что? Как - что? - закричала я.

Люся с некоторым недоумением взглянула на Митю.

Он взял ее за руку, и они плечом к плечу вышли из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Аватара пользователя
Кэсси
Сообщения: 18326
Зарегистрирован: 13 дек 2008, 09:51
Откуда: Томск

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение Кэсси » 29 июн 2018, 02:42

Так в моем доме поселилась Люся, и у меня просто не стало дома. Она работала в каком-то НИИ - кажется" педагогики, - но на работу ходила нечасто, раза два в неделю, часа на три-четыре, не больше. То ли у них у всех таким был режим, то ли она его для себя выбила и все привыкли - не знаю, но ее откровенное, вызывающее безделье сводило меня с ума. Невозможно, когда молодая здоровая женщина вот так ничего не делает! Это просто невыносимо видеть, и я старалась не видеть.
 
Утром я уходила до их пробуждения. Люся спала всласть, а вместе с ней стал спать до полудня и Митя.

В выходные я успевала наработаться и устать, пока они встанут, в будни же пыталась Митю будить:

- Вставай, пора в институт.

- У нас только две пары, - стонал из-за двери Митя.

- Ну и что? - терялась я, но на этот вопрос мне даже не отвечали, справедливо полагая его риторическим. А скорее всего они уже снова спали с молодой энергией, от души.

- Но тебя выгонят из института! - отчаянно восклицала я. Это был последний мой аргумент.

- Не выгонят, - беспечно откликался Митя.

Потом стали поступать указания - все через него, через Митю.

- Мам, не включай, пожалуйста, радио, нам мешает... Зачем ты ходишь по комнате в сапогах? Ты стучишь каблуками!.. Почему тебе так рано звонят?

Неужели трудно позвонить на работу?

А ведь это звонил Вадим.

- Ташенька, с добрым утром.

И еще что-нибудь ласковое, ободряющее, взамен свидания: встречаться нам стало негде. Теперь я должна была отказаться и от утренних его звонков.

- Чего это ты шепчешь?

- Ребята спят.

Он понял.

Так. Это значит, с жизнью личной, которую наши записные остряки не без оснований прозвали "лишняя жизнь". Что же до моей бесценной архитектуры, то вся она сосредоточилась теперь в Моспроекте - бестолковом, суматошном здании, на втором этаже, где не за страх, а за совесть (и уж конечно, не за зарплату) вкалывала наша группа. Сначала, правда, я побарахталась по-прежнему брала чертежи на дом, особенно перед сдачей проекта, но работать даже в моей комнате было почти невозможно: телевизор в кухне не выключался. Когда бы я ни пришла, Митя с Люсей сидели рядышком на кушетке и с удовольствием смотрели все подряд - от начала и до конца. Мойка была завалена грязными тарелками, на столе громоздились чашки и чайнички - мал мала меньше: Люся любила посуду. Тут же валялись ложки и вилки, лежал надкусанный черствый батон, в масле торчал нож с длинной деревянной ручкой. В этом хаосе мне, конечно, не было места, да и не терпела я хаоса в кухне.

- Вы бы помыли тарелки, - безнадежно просила я.

Люся молчала, Митя же откликался довольно бодро:

- А мы помоем. - Но с места не двигался.

Я наливала чай в самую большую чашку, чтобы не болтаться туда-сюда, не мельтешить перед экраном, отрезала здоровенный ломоть колбасы и уходила к себе. Но закрытая плотно дверь не спасала от воплей бесноватых ансамблей, душеспасительных бесед хорошо кормленных комментаторов и прочей белиберды. Пересмотрев всю программу, смеясь и переговариваясь, Люся с Митей долго мыли посуду, еще дольше плескались в душе, Люся стирала в раковине свои вещички, Митька развлекал ее всякими байками, потом снова ставился на плиту чайник, снова что-то съедалось, и так до двух-трех часов ночи. Понятно, что результат моей деятельности был нулевым, а им-то что: они потом полдня отсыпались.

Но Боже мой, их ведь тоже было до смерти жаль, не себя только! Ведь это была их жизнь, одна-единственная! Какое право имела я возмущаться, считать Люсю бездельницей, без конца сравнивать ее с Галей?

Ведь мы с Галей вместе не жили, может, и она вставала в двенадцать? Что вообще я знала про Люсю и разве хотелось мне что-нибудь про нее знать? Оскорбленная вторжением в нашу (мою!) жизнь, ничего я уже не хотела. Даже родителей ее не пожелала видеть, хотя на сей раз Митя сам заговорил о знакомстве: вспомнил, должно быть, тогдашнее мое отчаяние.

- Конечно, конечно, как-нибудь в праздники, - согласилась я торопливо, и больше разговоров на эту тему не возникало.

А что, если Люся тогда обиделась? А что чувствовали ее родители, которые и звонить-то старались, когда меня нет дома? И была ли она в самом деле лентяйкой? Может, в ее НИИ все так работали? Держали же ее в институте? Держали. Что-то она там делала?

Делала. И зарплату - смехотворную, чуть побольше Митиной стипендии - в дом приносила. Конечно, без моей помощи они бы пропали, не выжили - на такие-то деньги, - так ведь не их в том вина!

А однажды, когда наша группа совсем запуталась в очередных попытках спроектировать нечто "дешево и сердито", не поправ, однако, некогда высокое звание архитектора, когда всех нас вызвало на ковер начальство и два часа вправляло мозги и я ввалилась в дом злая, голодная как собака, меня встретили нарядная Люся и сияющий Митя, торт на столе, чистая, без обычной посуды, раковина, индийский чай, заваренный в самом красивом Люсином чайнике. Меня здесь явно ждали, даже торт стоял неразрезанным, как Митька-то утерпел?

- Мам, смотри! - Он сунул мне под нос ротапринтную книжицу, раскрытую посредине. - Ты смотри, смотри!

Он пыла от счастья и гордости, а Люся скромно сидела на своем обычном месте - у окна, на кушетке.

Я вгляделась и увидела нашу фамилию и Люсины инициалы под публикацией аж на целый на разворот!

- Поздравляю.

Я правда обрадовалась - ай да Люся! - а она впервые посмотрела на меня доверчиво и открыто, и - тоже впервые - ее глаза не показались мне уж такими кошачьими. Это были глаза молодого счастливого человека, познавшего первый успех.

В тот вечер я не ушла к себе, а они не включили свой обожаемый телевизор. Мы пили чай с тортом, и Митька опять трещал как сорока, как в тот раз, когда впервые надумал жениться: рассказывал во всех деталях, как долго, мучительно принимали статью, как один велел отразить то, а другой это, как тот, первый, который велел что-то там отразить, потребовал вдруг именно это отраженное снять, как завсектором похвалил Люсю, обещал напечатать статью в большом, настоящем сборнике! Люся, улыбаясь, помалкивала, иногда только поправляла Митю, если он допускал неточности в повествовании.

- Это же публикация, мам, статья! Нет, ты не понимаешь! Нужно две статьи для защиты, так одна у нас уже есть!

Бедные дети, как же им трудно приходится! И дома-то у них нет, а главное, не предвидится, денег нет - тоже ведь не предвидятся! И никто, никто в них не заинтересован, никому они всерьез не нужны - ни Митька в своем институте, ни Люся в этом богоспасаемом, никчемном НИИ. А ведь любят друг друга - сколько можно не замечать? - строят, как могут, как умеют, свою общую жизнь под моим не слишком доброжелательным взглядом.

Сидят, прижавшись друг к другу, как птенчики, и знают, что там, в своей комнате, я работаю над чертежами - живым им укором - и не одобряю ни их чаи, ни телевизор, ни даже их крепкий молодой сон.

- Ну, Митя, теперь уж не отставай, - врезалась я в восторженную речь сына. - Вон Люся у нас какая умница!

Люся засветилась, вспыхнула, взглянула так благодарно, что у меня защипало в носу от раскаяния: стерва я все-таки, ну чего я на нее взъелась? Разве только из-за Гали? Из-за Мити только? А случайно, не из-за себя? Не из-за Вадима, случайно? Сказать, что все у нас усложнилось, - значит ничего не сказать: все летело под гору, к черту, мы тосковали и злились, беспомощно пытаясь отыскать хоть какой-нибудь выход. Какие-то выходы периодически находились, но все было не то и не так...

После статьи Люся вроде как оживилась, несколько раз они с Митей умудрялись даже встать раньше меня - "Мам, мы в библиотеку!". Что уж они там делали, не знаю, но возвращались с ужасно ученым видом, страшно голодные - в библиотеках традиционно кормят отвратно, - и я почтительно подавала им поздний ужин. Но скоро благой порыв пролетел, и они снова прочно засели дома, у телевизора.

***

- Нет, невозможно!

Я зарылась головой в подушку и заплакала. Вадим подсунул под меня руки, обнял, прижал к себе, покачал как ребенка. Он пытался оторвать меня от подушки, но я вцепилась в нее и все плакала - от безвыходности, острого ощущения, что мы расстаемся, расходимся, все у нас пропадает, потому что нельзя, в самом деле, без конца срываться с работы, прибегать к Вале, пока дочь ее в школе, всякий раз сгорая от страха: вдруг что-то случится? Вдруг Катенька заболеет или отменят уроки?

- Цепочка... Не забудь накинуть цепочку, - напутствовала меня Валя. Она тоже нервничала - я же видела! - а за что ей это?

Невыносимо вытаскивать из чужого шкафа старательно запрятанные, принесенные заранее из дому простыни, а потом снова совать их в целлофан, заталкивать в глубь серванта - подальше, подальше. Все невыносимо и невозможно, и я не могу больше!

- Не плачь, дорогая моя, - сказал Вадим с такой горечью, что я отцепилась наконец от подушки.

- Нет, ты не думай... - виновато начала я, но он меня перебил:

- Отдай своей Вале ключ, не мучайся. Мы будем ездить ко мне на дачу, это недалеко.

Я затихла в его руках, не зная еще, радоваться или огорчаться: дача страшила меня. Вадим улыбнулся печально и нежно, казалось, он хочет что-то сказать. Я ждала, но он уже передумал, только крепче обнял меня, закрыл глаза и покачал головой.

- Ты что?

- Ничего. Не думай, Ташенька, ни о чем. Нам будет хорошо там, увидишь.

Так мы выиграли у жизни еще два месяца.

Мы вырывались из города на субботу и воскресенье, и я не смела спросить, как он объясняет свой отлучки дома.

Вадим уезжал с утра и топил печь, а вечером электричкой семнадцать двадцать приезжала я. Медленно выплывал из тьмы полустанок, росла, приближалась одинокая на снегу фигура. Он всегда успевал подойти к вагону, чтобы подать мне руку, а потом обнимал здесь же, у мчащегося дальше поезда, и никому не было до нас дела.

- Ну, здравствуй!

Мы шли по узкой тропе сквозь заснеженный лес. Возбуждение дня переделать, убрать, наготовить - растворялось в другой действительности, где не было напряжения и суеты, грохота большого города, плотных, озлобленных толп в метро, а был только лес; узкая эта тропа, тишина и покой - вокруг и внутри, в душе. Мерцали, переливаясь, невидимые в Москве звезды, поскрипывал под ногами снег, я вдыхала чистый морозный воздух и ждала, когда появится огонек нашего временного пристанища.

Уходя на станцию, Вадим нарочно не выключал свет, и мы шли на разгоравшийся навстречу огонь, притворяясь, что идем домой, к себе. Вот, значит, какой он - дом, в котором мой Вадим живет с другой женщиной.

- Ташенька, не молчи, ладно? - сказал он в самый первый раз, когда я ступила на очищенное от снега крыльцо и остановилась в смятении. - Не молчи, очень тебя прошу! Здесь живу я, остальное не важно.

Представляю, сколько труда было вложено, чтобы заштриховать, уничтожить следы пребывания другой женщины: ни халата, ни тапочек, ни помады или какой-нибудь пудреницы. Впрочем, может, все это просто убиралось на зиму.

Трещали дрова в печи - давно не видела я живого огня, - шкварчало мясо в чугунной сковороде.

Вадим открывал бутылку вина.

- За тебя, Танечка. За нас вместе.

Чувствовал ли он мой страх в чужом доме? Наверное, чувствовал, потому что сразу сказал:

- Не бойся, сюда никто не придет.

Но я боялась другого. Меня страшила двойственность его жизни, хотя, конечно, я понимала, что это глупо и старомодно. И все-таки - пусть глупо и старомодно! - почему мы должны быть врозь, когда нам так хорошо вместе? Я все чаще об этом думала, молчала, но думала. Вадим тоже стал молчаливым и как-то по-особому бережным, горестно-нежным, даже в близости, в страсти печальным. Он уже не посмеивался над сантиментами, теперь он сам говорил слова, смешные для тех, кто не любит.

Был конец февраля. В Москве вовсю хлюпало под ногами, здесь же мир сверкал последней, ослепительной белизной. Красноватые стволы сосен покрылись испариной, и эта их влажность, синие, фиолетовые, четкие на снегу тени предвосхищали весну, звали ее.

Мы сидели, не зажигая огня, и смотрели на последние огненные языки в печи. Они тянулись вверх изо всех сил, вырывались из красных, раскалывающихся, рассыпающихся поленьев, но все равно умирали.

- Ташик, - Вадим осторожно взял мою руку, положил к себе на колено, мне нужно уехать.

Рука моя дернулась, но он не выпустил ее из своей.

- Куда?

- В Киев, дней на десять.

- Зачем?

Он усмехнулся:

- К одной колдунье.

Эти его вечные шутки!

- А она красивая? - попыталась я тоже шутить.

- Кто ее знает, не видел. Может, красавица. Ей, наверное, лет сто.

- Нет, серьезно, к кому ты едешь?

- Да говорю же - к колдунье, - с непонятным ожесточением повторил Вадим и выпустил наконец мою руку.

- Не понимаю...

Я отошла к окну. Когда он перестанет мучить меня?

- Где ж там понять... - Вадим тоже встал, заходил по комнате, потом снова сел, уставился на синий пепел, мертвый уже огонь. - Иди сюда, Ташик, я хочу тебе что-то сказать. Нет, не хочу, должен.

- Ничего ты не должен...

Вадим болезненно сморщился:

- Перестань, какой ты еще ребенок! Давно надо было сказать, чтоб ты не мучилась, поняла, почему никаких шагов я не делаю.

- Да ничего мне не нужно!

Конечно, а как же - никогда ничего! Нам это вбили с детства - великие истины: главное - самолюбие, женская гордость ну и, понятно, любимое дело, которое "прежде всего"! Как ни странно, эти смешные истины всю жизнь и спасали.

- Надо, Ташенька, говорю же - пора... Помнишь, ты как-то спросила, где учится Алик? А я не сказал'.

- Да, не сказал, - завороженно кивнула я. Мне вдруг стало страшно.

- Нигде не учится... И не работает...

- Почему? - Я не смела догадываться.

- Потому что не может, не мог никогда. - Вадим закрыл рукой глаза. Это сейчас стараются что-то предвидеть, прерывают, если надо, беременность.

Раньше все было проще, страшнее.

Я сидела молча, не шевелясь, чтоб не скрипнуть деревянной рассохшейся табуреткой, боялась даже перевести дыхание. Мертвая тишина стояла в доме. Вадим убрал руку с лица.

- Выяснялось все обычно месяцам к десяти - не сидит, не ползает, не пытается говорить. А вначале мы радовались: такой спокойный ребенок... С тех пор Лера и не работает, а была когда-то отличным химиком. С тех пор эта чертова дача, свежий воздух, будь он проклят! Всю жизнь сражаемся - новые препараты, бабки-колдуньи... Пытались даже учить, только он все забывает. Теперь вот нашли еще одну, в Киеве.

- - Да разве она поможет?

- Лера надеется. Все время ищет, все эти годы; не хочет, не может смириться. Что-то иногда помогает, а может, ей только кажется.

- А тебе?

- Я поддакиваю. Если говорит, стало лучше, всегда соглашаюсь. В прошлом году были в Тбилиси. Может быть, помнишь?

Еще бы! Я тогда ревновала безумно, приставала к Вадиму: "Зачем ты едешь?" Он отшучивался, смеялся: "Хочу взглянуть на грузинок поближе!" Я просто осатанела от этих его слов, бросилась на него с кулаками, а он хохотал до упаду - целовал мои руки и хохотал. Если б я знала!..

Теперь рядом со мной сидел понурый седой человек, никакой не победитель, как я о нем не без раздражения думала, напротив - поверженный, проигравший главное в жизни. Только сейчас я заметила, как он сдал за наши три года.

- Потому и отдыхать мы с тобой вырвались только раз, поэтому и не приглашал я тебя в театры - вначале ты обижалась... Помнишь, ты как-то спросила про других женщин?

- Дурацкий вопрос, ты еще назвал его детским;

- Посмеялся и не ответил.... Это я умею, всегда умел... Теперь скажу.

- Не надо!

- Скажу. Только мать может терпеть бесконечно. Всем другим - даже отцу - бывает невыносимо!

И тогда срываешься в загул, пьянку, в романы, пошлые связи, стараешься забыть хоть на два-три часа, что ждет тебя дома. Но всегда при этом чувствуешь себя последним мерзавцем.

- И со мной?

- С тобой нет.

- Почему?

Ответ я примерно знала.

- Потому что люблю. Даже не знал, что могу так любить. Ты спасла меня от отчаяния, Таша.

***

Он уехал в Киев, а я стала сходить с ума - всерьез, по-настоящему. Смотрела на Митю и видела на его месте Алика - отъединенного от людей, погруженного навсегда в загадочный, страшный мир. И никакой Люси рядом - а ведь это живая мужская плоть, только мать - как страж, как сиделка, тоже отверженная. Ни работы, ни любви, с мужем спаяны общей бедой, невысказанными упреками, темными подозрениями: кто виноват, чьи гены, кто выпил вина в таинственный час зачатия? И друзей тоже нет: кого пригласишь в такой дом? Ему-то что, он убегает - на работу, к любовницам, ему-то что, хотя тоже несладко, но все равно - у него хоть какая-то жизнь, а у матери?

Ночами я почти не спала, забываясь под утро в неясной, сбиваемой видениями полудреме. Я видела бессмысленное лицо - Митино и не Митино, чему-то смеялся Вадим и держал меня за руку, а за его спиной маячила скорбная фигура в черном, и это тоже, кажется, была я, обреченная на смирение, молчание, терпение - на все ради сына. Я просыпалась в холодном поту, в страхе: как могла я чем-то там быть недовольной, бранить Митьку за нерадивость, ворчать на Люсю, страдать от нашей немыслимой тесноты? Да Бога нужно благодарить - ежедневно и ежечасно: ведь мы нормальны - говорим, видим, слышим, думаем и работаем. Это же счастье!

Через неделю вернулся Вадим. Проклятая колдунья передумала, обманула! Что уж там щелкнуло в ее затуманенном сознании, так никто и не понял, только она отказалась даже взглянуть на Алика, а ведь было все обговорено.

- Ты бы сказал, что специально ехали, из Москвы! Везли больного, доставали билеты!

- Да плевала она на нас.

Мы бродили по весеннему голому скверу, промозглый ветер загнал нас в кафе. Мы сидели и смотрели друг на друга, каждой клеточкой, каждым нервом своим ощущая, что кончено, кончено: теперь оба мы знаем об Алике и несчастной женщине, которая сидит и ждет мужа, потому что больше ей ждать некого. И никого, кроме неверного мужа и больного сына, у нее нет.

- Я не должен был тебе говорить.

- Да, не должен.

- Просто не выдержал, устал молчать.

- Понимаю.

- Прости меня, Ташик.

- За что?

- Я все убил.

- Да.

- Не думал, что так получится.

- Знаю.

- Прости!

- И ты...

- За что?

- Что ревновала, приставала с театрами и кино, требовала внимания. И еще - за Палангу.

- Ничего ты не требовала. А Паланга была спасением: я был на грани. Она была безумным - понимаешь? - безумным счастьем. Тот актер... Как он сказал...

- Я помню, - торопливо перебила я.

- Но я не могу без тебя! - Вадим схватил меня за руки. - А ты? Нет, смотри на меня! Ты можешь?

- Не знаю.

- Не бросай меня, Таша! Ах я дурак... Не надо было рассказывать!

- Ведь ты не смог.

- Да, не смог. Сколько мог, держался...

"Не бросай..." Мой Вадим - насмешливый, гордый, - и такие слова, невероятные для него.

Потом мы снова ходили по скверу. На углу висели большие часы, отсчитывая минуты. Я прямо физически ощущала, как истекает отпущенное нам время, наше с ним общее время...

Конечно, мы расстались не сразу. Все лето прорывались друг к другу, когда становилось невыносимо, когда невозможно было жить не увидевшись. Встречались и ходили по улицам или сидели на лавочке у нашего Моспроекта, несколько раз съездили даже к Валечке. Но все стучало во мне: "Конец, конец, все у нас кончено". И когда уехала моя молодежь на Урал - жить в палатках, бродить по лесам и удить рыбу, - когда я осталась одна, я не позвала Вадима: он жил на даче, был там нужен - еще и с продуктами совсем, ну совсем стало плохо, - и я ничего ему не сказала. А он ни о чем не спросил.

***

- Мам, тебе, случайно, не хочется стать бабушкой? - философски поинтересовался Митя.

Черные от загара, они сидели рядышком на кушетке - счастливые, молодые, надышавшиеся лесами, накупавшиеся в холодных уральских реках. В прихожей валялись их неподъемные рюкзаки, на стол была выложена добыча черника и ежевика, пересыпанные сахаром, какие-то целебные травы, разложенные по матерчатым, сшитым Люсей мешочкам.

Я уставилась на своего непредсказуемого ребенка.

- Ты знаешь, - сказала, вслушиваясь в себя, - а пожалуй, хочется.

- - Ну, что я тебе говорил? - Митька расхохотался и затискал Люсю. - А ты боялась!

Люся улыбнулась смущенно и мягко.

- Я позвонила маме, она сказала, можно жить у них.

- Почему у них? - всполошилась я. - Разве у нас так уж тесно? Перебирайтесь в большую комнату, тем более малышу нужен воздух, а я тут, в маленькой.., - Да ладно, ладно, рано еще решать, - по-хозяйски вмешался Митя: он уже чувствовал себя главой семейства.

- А какого черта, интересно, шлялись вы на Урал? - неожиданно для себя заорала я. - Разве ей можно таскать рюкзаки? А спать на земле? Трястись на грузовиках?

- Мам, - хохотал Митька, - мы ж не знали! У нас только два месяца!

- Тем более! - бушевала я. - А резус-фактор вы проверяли? У врача были? Как - не были?

Меня охватили страх, такая за них тревога!

- Мам, ты чего? Да все нормально, мама!

- И чтоб витамины... Тяжести не поднимать,..

Полы - я сама...

- Татьяна Васильевна, - прорвалась сквозь мой крик Люся, - да мне мыть полы только на пользу. Я и на гимнастику буду ходить.

- Ну, это мы с мамой твоей все обсудим. Зови их на воскресенье.

***

Я встретила Вадима под Новый год. Люся уже собиралась в декрет, мы волновались и ждали, спорили, как назвать (Митька был нахально уверен в рождении сына, к тому же склонялись и в консультации; родилась, естественно, девочка), мы рыскали по Москве как голодные волки, добывая марлю, пеленки и одеяльца. Не стоило бы, конечно, покупать заранее, но в эпоху глобального дефицита пришлось суевериями пренебречь.

Люся превратилась в кругленькую милую женщину с трогательным выражением лица, ничего кошачьего в ней не осталось, а может, его и не было. Вечерами Митька торжественно выводил ее на прогулку, а потом она сидела под торшером и в руках ее тихо позвякивали спицы. И было в ней самой что-то такое уютное, что и нам рядом с Люсей становилось тепло и уютно, мы и говорить стали тише, спокойнее.

Двадцать пятого наша дружная проектная группа отправилась в Дом ученых - праздновать Рождество, что было внове, а потому приятно вдвойне. Летом вышел указ о борьбе с пьянством, и в ресторанах тут же перестали подавать спиртное. Какое это имело отношение к алкоголикам, никто не знал: алкоголики вроде по ресторанам не ходят. Может, на всякий случай решили всех, чохом, сделать железными трезвенниками? Любят у нас все валить в одну кучу: Россия - страна крайностей, так было всегда, и, кажется, так и будет. Не пить - так уж никому никогда! Именно к этому призывала обалдевшая от свободы пресса, изумляя народ откровениями: даже глоток пива убивает, оказывается, в мозгу какие-то клетки.

Наша группа, сплоченная многолетними сражениями с ГлавАПУ, посовещавшись, решила, что клеток на наш век, пожалуй, хватит, переучивать нас поздно и незачем, а праздничный стол без вина - нечто унылое и нелепое. Николай Кириллович, мой верный зам, был отпущен с работы чуть не с утра, к двум уже четко стоял у закрытых дверей магазина, первым прорвался к прилавку и к концу рабочего дня притащил в отдел все, что требовалось. В ресторан он вошел с видом академически строгим, даже суровым, толстый портфель оттягивал правую руку, говорил о занятиях серьезных и важных - так что со спиртным за нашим столом был порядок. Запретный плод всегда сладок, и мы хохотали до упаду, восхищаясь ловкостью рук Николая Кирилловича, а он справедливо чувствовал себя героем дня и даже поднял тост за собственное здоровье, получив всеобщее одобрение и поддержку.

Веселье царило за нашим столом, когда я встала и пошла в другой зал, в буфет - купить что-нибудь вкусное Люсеньке. Я знала, помнила, что ей нельзя, но она так любила пирожки и пирожные, что я, поколебавшись, решила: немножко все-таки можно. Я сразу его увидела, и у меня мгновенно вспотели ладони и стали ватными ноги.

Вадим сидел ко мне спиной, а напротив сидела девушка, ровесница Люси. Я прислонилась к стене и стала ее рассматривать. Надеюсь, лицо мое оставалось бесстрастным, потому что его как-то стянуло, да к тому же девушка, ровесница Люси, не знала меня. Я смотрела, смотрела и не могла оторвать от нее взгляда.

Шаловливая взлохмаченная головка - представляю, сколько стоит такая вот небрежная стрижка! - черная кофточка, даже, пожалуй, майка, обтягивает высокую грудь, лицо раскрашено вызывающе ярко, а все равно юное и прелестное. Вот она потянулась к Вадиму, и он, приподнявшись, щелкнул дорогой зажигалкой, давая ей прикурить, вот подвинула кресло, села бочком, и я увидела стройные худощавые ноги в узорчатых чулках и кожаную мини-юбку. Нет, я не могла оторвать от нее взгляда, была не в состоянии двинуться - ни пройти мимо них к стойке, ни вернуться к своим, в ресторан.

Боже, какая боль! Неужели эта боль и есть ревность? Но я же ревновала Вадима к жене - не спала, плакала, приставала с расспросами, только это было совсем не то! Может, потому, что жену никогда я не видела? Я смотрела не мигая на девушку, глаза мои резал электрический свет. Значит, жертва моя напрасна? Муки совести - зря? Все равно он убегает от сына, и можно ли осуждать: ведь возвращается, не бросает, жалеет, но ему нужен отдых, он же мне объяснял! Осуждать нельзя, ненавидеть можно.

Я ненавидела эту прямую спину, руку, лежавшую на столе, эту подлую седую голову, которую летом еще прижимала к сердцу. Вадим, должно быть, почувствовал мой ненавидящий взгляд - оглянулся, как-то странно дернулся, и я вжалась в стену, готовая исчезнуть, пропасть. И тут она, моя молодая соперница, протянула через стол тонкую руку в браслетах и медленно, томно коснулась пальцами его щеки, а потом, играясь, взяла Вадима за подбородок и повернула его лицо к себе, законно требуя внимания.

Я отлепилась наконец от стены и вернулась в ресторан, к нашим.

- Что с тобой? - сжала мне руку Валечка. - У тебя такое лицо...

- Какое?

- Измученное... Ты куда ходила, звонить? Что-нибудь с Люсей?

- Нет. Потом расскажу.

***

"Позвони, позвони, позвони..." Я лежала в постели, телефон стоял рядом, на тумбочке, и я заклинала, молила: "Позвони мне, скажи что-нибудь, объясни..."

И Вадим позвонил: слишком хорошо меня знал, вообще знал женщин.

- Ты сама во всем виновата, - сразу сказал он, потому что лучшая защита - нападение.

- Да.

- Это ты меня бросила.

- Конечно.

- Я люблю тебя, слышишь? Не переставал любить! Но не могу же я...

- Не надо, не говори ничего.

Я все видела тонкую руку в браслетах - сверху вниз, снисходительно по щеке.

- Не думай ни о чем. - Он жалел меня, сострадал мне! - Это просто новая лаборантка. Хочешь, увидимся завтра?

Хочу ли я? Мне, отставной, вот уж действительно старой любовнице, делают одолжение?

- Спасибо большое, но мне сейчас некогда.

Я замолчала.

- Ты не хочешь со мной разговаривать? - довольно весело поинтересовался он, с любопытством во всяком случае.

- Не хочу.

- Можно тебе звонить?

- Не надо.

Показалось мне или нет, что он с облегчением повесил трубку?

Недели две я отчаянно, безнадежно, униженно ждала звонка и все видела, видела эту руку в браслетах - как гладила она по щеке моего Вадима. Ревность оказалась настолько сильнее, безысходное любви, что казалось, мне ее не перенести.

- Ну, рассказывай, что с тобой? - спросила наконец Валя.

А что я могла рассказать? Вроде нечего. Но я умудрилась растянуть эту сцену на полчаса: его спина, ее чулки, и как она наклонилась, и как он чиркнул предупредительно зажигалкой.

- Да, ужасно, - сразу все поняла Валя. - Но ведь ты сама его бросила?

- Думаешь, от этого легче?

- Все-таки легче, - тряхнула кудряшками Валечка. - Хотя, с другой стороны, самой отдать мужика, да еще в нашем возрасте...

- Я отдала его больному сыну...

Горючие слезы вырвались из меня, хлынули по щекам, лицо стало мокрым мгновенно.

- Вот уж тебя не спросили, куда ему деться, - проворчала Валечка. - Не реви, слышишь? Кому говорю, не реви. Он несчастный человек, Таня, лучше пожалей его. Да ты его уже и не любишь.
- Люблю, - как маленькая заупрямилась я.
- Врешь, - отрезала неумолимая Валечка, - не любишь! Никакая это уже не любовь. Нормальная бабья ревность.
- Ревности без любви не бывает, - всхлипнула я.
- Еще как бывает!
- Это последнее, Валя.
- Как сказать...
- Какая же я дура!
- Не горюй, - обняла меня Валечка. - Никогда не знаешь, что ждет за поворотом.
- Как она смела - гладить его по щеке? При всех, при мне! И какие там повороты? Мне уже сорок пять, я вот-вот стану бабушкой!
***
Разве могла я представить тогда, какая огромная любовь у меня впереди... Ведь сердце страдает и любит до самой смерти. Но тем и прекрасна, тем и трагична любовь, что всегда нам кажется: та, которая сейчас, - последняя.

Москва. 1994 год

Аватара пользователя
fermete
Сообщения: 2340
Зарегистрирован: 22 сен 2010, 09:29
Откуда: Томск-район Дворца спорта

Журнал Кэсси. читаем больше и интересного)

Сообщение fermete » 29 июн 2018, 09:25

про племяшку-думаю,многие проходят этот период...хотя,у меня по молодости и по любви было,но периоды дум,что не моё,посещают...может, её хобби какое,раз с детьми нагруза нет...или все ж устала -с погодками тяжело,может внимания должного не уделяет муж,а все-работа и работа...ну мало ли...вот депрессия и нападает...первое-это влюбленность,потом уже приходит любовь...с годами ...когда уже просто понимаешь,что "ну как вообще можно без него или с другим" :) нам в этом году 10 лет...кризисы бывают до сих пор..их пережить надо..
Изображение

Ответить

Вернуться в «Записки в блокнотике»