Журнал Кэсси. Раздаю дофига в связи с сменами пмж.Iherb жив помогу с выбором.

[k.yashin]

fermete, не,давай про тебя. А что тебе можно и что ты любишь?
Я,например,гречку,рыбу камбалу и нерку и форель речную и лакедру
Из сладкого-яблоки симеринка мед каштановый....
Сыр люблю брынзу и пресный сулугуни...творог с малиной и кофе с немного какао и корицей.

Я тоже всё это люблю))) И Васька прямо этот же набор (только еще котлеты и сосиски - ужас!).

[Кэсси]

Помидоры. Большие и твердые или мелкие почти черные. И домашний виноград. Он только в тепличке у нас,а вот у родни в Красноярске,всего то чуть южнее и так вызревает. Мелкий а гроздья плотные плотные....

[Кэсси]

И читать.....
Про любовь...исполняет кавалер де Брильи,старинная фр.песня в переводе Эренбурга.

У окна сидела принцесса-красавица,
Все по ней вздыхали, никто ей не нравился,
Смеялась принцесса над всеми вельможами,
Досталась принцесса бедному сапожнику...

Соротокину недавно перечитала) просто.

 

Когда красота помеха

В этот день проходила огромная выставка лошадей арабской породы в Сирии. Гвоздем программы была любимая игрушка самого богатого шаха Али Бу кобыла Наджма, чье имя переводилось как "звезда".
Бессмысленно повторяться за восхищенными зрителями, что лошади этой породы бегают, не касаясь земли, отчего возникает ощущение легкого полета. Но Наджма была особенной и, пожалуй, самой грациозной и утонченной из всех арабов, какие только существовали в этой небольшой стране.
Ее давно не стриженая блестящая грива развевалась по ветру, сливаясь с низкими облаками и ветром, позолоченные высокие копытца редко соприкасались с горячей землей. День был пасмурный, и все ожидали, что вот-вот на песок обрушиться сильный ливень, но яркая звезда Наджма заставляла забывать о нем и невольно притягивала искушенные взгляды, озаряя собою невзрачную площадку для выставочных лошадей.
"Я безоговорочно здесь самая прекрасная", - горделиво подставляла широкую грудь непогоде кобылка и все чаще косилась на своего любимого хозяина, который не прекращал гордиться этой величайшей находкой в своей жизни и в своем табуне.
Но как полагается уважаемой себя девушке, в возрасте пяти лет Наджма полюбила одного верхового жеребца. Он бегал под седлом Нура Дешта, правой руки Али. Однако взаимности от этого сурового, потертого временем и боевыми сражениями коня она не добилась. И этот факт безумно удивил самовлюбленную звездочку.
Она крутилась перед ним во всей красе, строила раскосые глазки, издавала манящие нежные звуки, но строгий жеребец как будто не обращал на нее внимания, в отличие от всех остальных, которые без устали рыли копытами землю и пачкали мощную грудь в собственной пене. Но это был не конец для Наджмы.
Она не терпела отказов. Как-никак, залюбленная с детства, малышка привыкла к вседозволенности и безнаказанности, поэтому творила все, что ей хотелось. И таким образом их свидания возобновлялись вновь и вновь, благодаря ее ухищрениям и побегам. Но только однажды жеребец смог высказать все, что лежало у него на душе: до этого дня он скрывал свои чувства, поскольку был под седлом, а, значит, вынужден был нести безупречную службу. Уж так он привык жить и не могу подвести своего седока.
В этот вечер Наджму возвращали с прогулки в конюшню, и она заприметила издалека Заида, которого вели маленькие ребятишки-помощники за поводья. Он был без седла, все его тело взмокло от пота после длительной пробежки по пустыне, вены выступали по плечам и шее как бугры, а полузакрытый правый глаз (травма от вражеского коня) скрывал ее от его внимания.
Звездочка недолго думая уловила момент, чтобы напугать своих проводников и вырваться у них из рук. Она знала, что ей позволят побегать еще пару минут, ведь Али Бу специально построил ее собственную конюшню внутри закрытой левады. Жеребец вздрогнул, красиво выгнув свою мужскую шею от криков людей, и обернулся к Наджме здоровым левым глазом. И в этот миг его взгляд сильно изменился, выражая недоумение и мимолетную скрытую радость.
- Ну что? Ты все никак не полюбишь меня, Заид? - царственной рысью подплыла к нему кобылка.
Ее нежная шерстка так чувственно блестела на солнце, что ослепляла уставшего коня столь идеальной чистотой и прилежностью. В отличие от него, ее с детства оберегали от всякой работы, что и отразилось на каждом элементе внешности этого звездного ребенка.
- Как же тебя не полюбить? - честно признался жеребец, встав на месте как вкопанный, вопреки всем стараниям слабых мальчишек, дергающих его в противоположную сторону, - однако не могу понять, за что ты так привязалась ко мне? Я жил себе обычной жизнью боевого и верного коня и вдруг появилась ты, такая свежая и молоденькая...мы точно не подходим друг другу. В конце концов, я стар.
- О, не говори мне про возраст! - строптиво зажала уши Наджма, стараясь не слышать этих аргументов, - что значит шестнадцать лет для лошади? Как по мне - так это самый прекрасный возраст. Я жду не дождусь, когда и мне стукнет хотя бы десять. Может быть, именно тогда ты взглянешь на меня серьезнее?
И элегантно с нарочито резким рывком она махнула перед его носом шелковым хвостом, хитро обернувшись через плечо в последний раз. О да, жеребец был околдован этой чертовкой, и притом бесповоротно. И как бы он ни пытался угадать причин ее симпатий, то никогда не был даже близок к ответу. Но сдерживать свои чувства становилось все сложнее: о да, он любил эту кобылу! Он обожал ее и молился на нее как на свою богиню. Но также как и любая богиня, Наджма была недоступна для него и далека. И потому ему только то и оставалось, что мучиться от ее намеков и желать скорейшей смерти от этой невыносимой любви.
Заид считался самым выносливым арабом во всей пустыне. Однако множество боевых ран, возраст и пробитый правый глаз давали о себе знать. Уже и сам Али стал задумываться о поиске хорошей партии для жеребца, годы которого неумолимо уходят. Он не сдавал позиций, по-прежнему вытаскивал своего седока из любых заварушек, мужественно сражался с ним и всегда выходил победителем, но черствое сердце жеребца могло сдать в любой момент и тогда...шах мог легко лишиться одной из лучших лошадей в своем табуне.
И потому хозяин сильно обрадовался, когда увидел, какое внимание юркая Наджма оказывает Заиду. Он видел, как она всем своим видом заигрывает с ним, пляшет как пташка и крутит хвостом, как и полагается умной кобыле. И именно потому Али так легко позволял ей иногда убегать от своих конюхов, чтобы вновь и вновь подразнить сухого на эмоции жеребца.
Только Заид не знал, что от него хотели люди. Он четко усвоил, что в любых обстоятельствах надо слушаться своего хозяина и самое главное правило для этого: не обращать внимания на женщин. Ох уж эти женщины, коварные, прекрасные и страстные богини любви...они сносили головы лучшим воинам пустыни, отчего те терпели поражения и подводили своих хозяев. И потому Заид не смел влюбляться, как бы все вокруг не старались. Но в одного против всех ему было тяжело сопротивляться. И потому постепенно конь стал смягчаться и поддаваться соблазну, стараясь, однако, не забывать о своем главном предназначении.
И вдруг в один прекрасный день он сильно ранил сердце хрупкой Наджмы. Как будто случайно в день ее заездки строй боевых коней решили провести мимо того место, где состоялось это великое для шаха событие. Горделивая кобылица не хотела катать каких-то людишек на своей спине и потому с радостью смылась от своих всадников, юркнув между рядами взбунтовавшихся жеребцов к любимому Заиду.
- Привет, куда едете? - как ни в чем не бывало, захлопала она глазками.
- Между прочим, ты очень плохо поступила, - неожиданно сурово закусил строгое железо жеребец и сверкнул недовольным взглядом, - хороший конь ни за что не сбросит своего всадника. Ты однозначно плохая лошадь.
- Что? Да как ты смеешь! Знаешь...не тебе меня судить! Ты...одноглазый трухлявый старик, - и выпалив это все на одном дыхание, уязвленная Наджма рванула вперед всего строя, разливаясь безутешными всхлипываниями в душе.
- За что? За что ты так ненавидишь меня? - крикнула она ему издалека, и только сейчас Заид запоздало понял, насколько больно ударил ее в самое уязвленное место, - это...это все из-за того что я любимица шаха? Из-за того что я его самая лучшая игрушка? Да, я кукла. Я кукла в этом табуне! Я ничего не умею, ничего. И я не собираюсь возить на своей спине недостойных. Неужели ЭТО не унизительно? А ты назвал меня плохой лошадью...знаешь...ты не представляешь, как я ненавижу тебя сейчас. Я ведь душу тебе пыталась открыть...
- Наджма, сейчас не время для этого, - нервно вцепился зубами в собственные плечи жеребец.
- Тебе всегда не время! - капризно топнула ногой звезда шаха и сделала еще пару кругов вокруг кипящего строя боевых коней, убегая от погони, - а для меня, думаешь, время? Мне очень неудобно сейчас разговаривать с тобой и одновременно убегать от всех этих людей. Седло больно сжимает мои бока, железные стремена впиваются в подмышки и ребра, это проклятое железо изрезало мой нежный рот. А я все это делаю ради тебя, понимаешь?
- Я никогда не пойму тебя, женщина. И умоляю, скройся с моих глаз сейчас, иначе я разорву тебя на части, - с угрожающий гортанным ревом взвился на дыбы Заид, испугав неожиданной сменой настроения всех вокруг.
И больше всех испугалась Наджма. Она смотрела на него широко распахнутыми глазами, полными боли. Как только Заид успокоил себя, он тут же понял, что опять совершил ошибку. Он попытался извиниться, броситься к Наджме навстречу, успокоить ее, но не мог уже этого сделать. Раненная, подстреленная птица без лишних слов развернулась и упорхнула в свое гнездо, чтобы излить свое горе этим проклятым ненавистным стенам. Как же сильно он ее обидел, но как сильно она его любила...
День выдался тяжелым и неблагоприятным для лишних мыслей. После очередного похода, всадник Заида был сильно ранен. Из последних сил полуслепой старый конь вытащил его с поля битвы и как-то привез домой, после чего рухнул на передние ноги, не дожидаясь, когда с него снимут седло. Взглянув на Заида с опаской, шах решил отстранить жеребца от службы на некоторое время, хотя и не сбавил своего уважительного отношения к нему. Что бы это значило?
Услыхав у дверей собственного денника непривычный шум, Заид весь напрягся. Дверь конюшни приоткрылась, и темный коридор огласился взволнованным ворчанием лошадей. Жеребец, чувствовавший себя здесь самым опытным и главным, мужественно выступил вперед, упершись в дверь могучей грудью, и неожиданно для себя ослабел от изумления, понурив взгляд и отступив немного назад.
Перед ним стояла Наджма, собственной персоной. Ее глаза были непривычно серьезны и грустны. Детская наивность куда-то исчезла. Нет, перед ним стояла не та прежняя Наджма, которую он знал и укорял в легкомыслии. Это была другая кобыла: взрослая, мудрая и смелая.
- Ты думаешь, я снова сбежала? - опередила его мысли насмешливая арабка.
- Ты пришла, чтобы мучить меня? - упавшим голосом спросил поверженный жеребец, привыкший только к победам.
И вот, он почувствовал, что находится сейчас у ее ног, ослабевший и безгранично виноватый. Он подчинился ей и был бы счастлив служить до конца своих дней. Она была его царицей, он отдал бы за нее жизнь...но что сейчас привело ее сюда? Ведь он не так давно обидел это нежное дитя.
- Мучить тебя? Какая глупость, - небрежно фыркнула Наджма, - ты сильный боец, все выдержишь, любую пытку. Да и не хочу я пытать того, ради кого готова пойти под нож.
- Что ты сказала? - неожиданно насторожился жеребец и вдруг почувствовал, как его сердце с опаской застучало в тесной грудной клетке.
Он, дрожащими от плохого предчувствия зрачками устремил на нее свой взгляд, но не смог ничего прочитать в этих холодных колючих глазах. Она его пытала и делала это так искусно, что невидимая кровь стекала по ногам до самых копыт, окрашивая собою полы маленького денника.
- Я, кажется, поняла, что мешает тебе полюбить меня такой, какая я есть. Я вижу, как сильно ты обожаешь меня, но что-то до сих пор отталкивало нас друг от друга. И наконец-то я поняла... - ее глаза наполнились такого жадного страстного огня, что Заиду показалось, будто сам демон встал сейчас перед ним и окутал тьмой голову невинной Наджмы.
- Не причиняй себе зла, умоляю, - зашептал севшим дрожащим голосом жеребец, - я умоляю тебя...я клянусь тебе, что умру раньше, чем ты причинишь себе боль! Не делай глупостей...
- Глупости? Снова ты про мои глупости, - щелкнула зубами кобылица, - прекращай разговаривать со мной как с ребенком. Скажи коротко и без лишних вопросов: тебя смущает моя красота?
- Нет.
- Так, значит, тебя смущает то, что я любимица шаха?
- Нет.
- Так что же?
- Меня смущаю я сам, - честно признался Заид, напряженно наблюдая за поведением Наджмы, - рядом с такой как ты должен стоять только самый сильный и здоровый конь, который смог бы защитить тебя. А я уже не способен на это...я слеп, я слаб, я не смогу заступиться за тебя, если что-то произойдет. Я слышал, как тебя пытались своровать, пока ты была маленькой и не скрою, мое сердце замирало так сильно, что, казалось, вот-вот остановится навсегда. Я волновался за тебя, но меня ни разу не посылали вдогонку. Это всегда делали жеребцы помоложе, покрепче. А что могу я? Нет, я не пара тебе. К тому же я так ужасен...рядом со мной...
- Прекрати! Хватит! - истерично возопила Наджма, - я не хочу этого больше слышать. Просто скажи, ты хочешь, чтобы я была всегда с тобой или нет?
- Хочу. Но не могу...
- Тогда я не достанусь никому, - и недобро сверкнув глазами, арабка рванула в сторону выхода.
- Нет, Наджма, стой! - бросился на двери своего денника Заид, но натолкнулся на непреодолимую стену.
Он смотрел ей вслед, как пушистый хвост мелькнул у выхода, и захлопнулась щеколда метким ударом копыта. Не на шутку взволнованный жеребец поднял страшный шум, стараясь вырваться наружу, чтобы помешать ей погубить себя. Он до крови бросался на двери и стены снова и снова, издавая душераздирающие вопли. Затем кусал зубами собственную грудь, каясь в своей беспомощности, и опять летел на мокрую и красную деревянную перегородку. Но вдруг он остановился и услышал какое-то волнение на улице.
Подскочив к единственному окну в своем деннике, Заид встал на свечу, чтобы выглянуть наружу. В темноте этого дня были еле различимы факелы и людские крики. Кто-то там бегал и что-то говорил, часто повторяя имя "Наджма".
"Они ее уже ищут!" - мелькнула радостная мысль в голове жеребца, но тут же она омрачилась другой, более ужасной догадкой, - "они ее ЕЩЕ не нашли...". Тогда он сделал последнее усилие и...прибежавшие на ужасные вопли мальчишки увидели Заида повисшим на низких дверцах своего денника. Он тяжело хрипел, беспомощно дергая застрявшими ногами.
Все люди были подняты по тревоге. Пропала лучшая любимая кобыла шаха! Люди заседлали всех коней, в том числе и старого раненного Заида, не смотря на его раны и необычайно возбужденное поведение. Тем более, что он очень крепко стоял на ногах, после того как его сняли с дверей. Жеребец знал, что ради столь драгоценной кобылы люди Али будут готовы положить хоть весь табун замертво, лишь бы найти ее. И он был к этому готов...он был готов искать ее до последнего издыхания, в этом была его последняя жизненная цель.
Наджма летела по ночной земле со всех ног. Она закрыла глаза, подставляя свою шею и грудь колючему холодному ветру. Ей было не больно, ей не было страшно, она просто хотела сделать что-то...что-то такое, что лишило бы ее этой проклятой красоты.
О да, это было ее проклятье! И потому кобыла безумно обрадовалась, как только увидела впереди непролазный колючий бурьян...
"Вот оно!" - торжественно подумала она, - "прощай проклятая красота". И со всего маху она угодила прямо в самую гущу этого ужасного кустарника. Но план ее неожиданно оборвался на самом начале исполнения. Не успела она добраться до противоположного конца колючей стены, как запуталась в ветках гривой. Рванув со всей силы вперед, арабка больно рассекла кожу на крупе, потом острая боль исполосовала все ее тело и, наконец, залила теплой кровью распахнутые от неожиданного ужаса глаза.
Все случилось как-то не так, как она хотела. Все получилось не так легко, как ей представлялось поначалу. Наджма сделала еще пару тщетных кругов на месте, желая вырваться из цепких оков, но поздно заметила, как запуталась в собственной гриве и хвосте ногами, стянув себя до жгучей боли по суставам и свернув набок шею. От непривычных болезненных ощущений она запаниковала и забилась как глупая козочка, стараясь забыть о порезах по всему телу.
Как только ей удалось выпрямить голову, то Наджма, что есть силы, кинулась вперед, пытаясь силой сломить все ветки и поскорее выбраться из этого мучительного плена. Но стоило ей пошевелиться, как обе передние ноги подсекла неведомая сила и повалила свою пленницу всем телом на недобрую твердую землю. Измученная и запуганная до полусмерти кобыла дернулась еще пару раз, пытаясь подняться, но все было тщетно на этот раз.
Она не могла даже распрямить свои ноги, путовый сустав задней правой конечности неумолимо заныл и стал медленно холодеть. Она больше не чувствовала ничего, кроме общей ужасной ледяной завесы, опускающейся на ее ослабевшее тело. Неужели так приходит смерть? Она не могла сказать точно, но кровь все продолжала струиться по земле, затекая под ее беленький животик. Вслед за отчаянием пришло какое-то безразличие, и Наджма наконец-то замерла, упершись пустым взглядом в одну единственную точку...
А тем временем Заид что есть сил, превозмогая боль от собственных побоев и изнурительного бега, тщетно искал несчастную, запутавшуюся в собственных чувствах малышку, его маленькую путеводную звезду. Факелы почти не давали света, в зыбких песках многие кони оступались и падали на землю вместе с хозяевами.
Пару раз послышался какой-то хруст и чье-то последнее судорожное дыхание. Это старые кони погибали, не догадываясь о том, ради кого они отдают свою жизнь без боя. Не зная, ради чего их гоняют уже битый час по сложной изрытой почве. И один только Заид знал, для кого он это делает, но именно его рука смерти до сих пор не коснулась, хотя каждую минуту жеребец все больше желал этого, предчувствуя плохой исход данной истории.
Как вдруг, какой-то колокольчик интуиции, не просыпавшейся до сих пор в черствой душе старого бойца, зазвенел что есть мочи перед далеким мрачным сгустком колючего кустарника. Против воли своего всадника, жеребец остановился, устремившись душой и глазами в ту сторону, где, по его мнению, могла оказаться глупышка Наджма.
Но тут в его бока грубо впились недобрые пятки грубого седока, не понимающего и не слышавшего того рокового разговора возле денника Заида. Впервые в жизни жеребец понял, что не может больше беспрекословно слушаться руки человека. И неожиданно для всех смиренный конь встал на дыбы, разрезая свои губы тонким железом и разрывая иссохшие связки непомерным усилием.
"И я не собираюсь возить на своей спине недостойных. Неужели ЭТО не унизительно?" - вспыхнули, как яркий огонь в голове слова Наджмы, и наконец-то старый конь понял их настоящий смысл. Он понял, за что так несправедливо в тот раз отругал несчастную арабку. Но время на стыд не оставалось, и жеребец сделал последний решительный прыжок...через голову на спину.
- Что с Заидом? Посмотрите на Заида! - послышались пораженные людские голоса, в панике окружающие взбунтовавшегося коня.
А жеребец никого не слушал и все продолжал бороться, но только не с врагом, а со своими же людьми. С него слетел один человек, но словно паук вцепился другой. Заид из последних сил справился и с этим, но вот его за повод ухватил третий и постепенно гурьбой люди усмирили сошедшего с ума коня, повалив его всей кучей на землю.
Жеребец судорожно захрипел, крутя красными, налитыми кровью глазами и почувствовав, что его сковали со всех сторон, предпринял последнюю попытку спасти свою возлюбленную Наджму: он издал громкий и протяжный вопль, разнесшийся по всем окрестностям с таким леденящим акцентом, будто огромное животное погибало от рук человека. И люди на миг онемели от всего происходящего, с недоумением глядя на верного Заида. Он не переставал реветь как подстреленный медведь, раз-за-разом набирая в легкие драгоценный воздух и расходуя его так бессмысленно.
Сквозь помутневшее сознание Наджмы проврался какой-то отдаленный звук, похожий на голос ее любимого Заида. Она вдруг будто бы очнулась от окутывающего ее паучьего сна и вздрогнула все телом, стряхнув с себя пару холодных капель собственной крови. Кобыла приподняла голову, насколько ей это позволяли сделать спутанные колючие ветки, и безобразно закрутила зрачками, стараясь разглядеть где-то позади себя во тьме образ любимого. Но его там не было, и лишь только тишина звенела в ушах уходящей жизни.
Но не успела Наджма разочарованно уронить свою голову навсегда на злую землю, как крик прозвучал еще раз. "Это точно он! Это мой Заид ищет меня" - отрешенно поняла кобыла и, собрав остатки своих сил, издала тонкий комариный писк, не способная на большее...но этого оказалось достаточно.
Пораженные люди услышали этот тонкий зов о помощи, но по-прежнему не могли разглядеть во тьме, откуда он издавался. Тогда рядом с ними будто из земли неожиданно вырос Али Бу и властной рукой приказал всем расступиться и отпустить слабого Заида. Никто не посмел ему противиться и потому тут же вскочили обратно в седла, как только жеребец оказался на свободе.
Опьяненный полученной свободой Заид вскочил на ноги, но чья-то мягкая рука неожиданно остановила его крепче любого грубого железа. Конь обернулся и увидел мудрого шаха, одним движением кистей скинувшего с него давящее седло. Затем Али потянулся к уху жеребца и прошептал ему что-то на своем языке, чего конь совершенно не расшифровал, но зато понял где-то на подсознании. Как только с него слетела богатая узда, жеребец впервые в жизни почувствовал этот необычайный дар, который обладала только Наджма...ах, этот вкус безграничной воли, ты опаснее крепкого вина!
Арабка услышала приближающийся топот копыт и с упавшим чувством вины подумала, что это прискакали обычные люди без ее Заида. Но неожиданно ветки хрустнули, перед глазами мелькнуло что-то черное, как смоль и вдруг из груди Наджмы вырвался крик радости и облегчения: это ее возлюбленный!
- Заид, это ты! Ты пришел за мной...извини, извини меня за все, я не хотела...
- Замолчи, не трать зря силы, - заботливо и властно отрапортовал жеребец, проламывая собственным телом путь для людей, чтобы они успели спасти его любимую Наджму до того, как они оба потеряют сознание от малокровия.
- Нет, не иди сюда. Просто покажи людям дорогу, они сами справятся, - испугалась за него кобыла.
- Люди бегут слишком медленно, они боятся скакать по темной земле, - и недолго думая Заид вцепился кобыле в шею.
- Заид?! - испуганно, не понимая смысла этого нападения, выдохнула Наджма, но послышался рвущийся звук и она осознала...
Жеребец рвал ее гриву! Ту самую гриву, которой она всегда так гордилась, и которая стала ее собственной сетью, которая подобно паутине погребла в своем коконе хрупкое тело кобылки. Только сейчас арабка поняла, почему Заид так легко передвигался между ветками, не цепляясь за них мертвой хваткой: у него не было ни гривы, ни хвоста (хвост он потерял в бою, после чего тот не успел еще полностью отрасти). Зато его изрезанное тело, которое было почти не видно под ночным небом то и дело окатывало Наджму теплыми каплями чего-то неприятно-знакомого...
И вот на место их борьбы нахлынули всадники без коней, но с саблями в руках, рассекая как по маслу цепкие ветки. Заид издал звук облегчения и покорно посторонился под натиском людей с оружием. Он видел, как они выпутали кобылу из этого плена и, подняв глаза к небу, с радостью рухнул грудью на землю.
Наджма жалобно заржала ему вслед, попытавшись рвануть на встречу, но ее ноги подкосились от слабости и ноющей боли, и она просто упала недалеко от него. Какой-то укол в шею окончательно отрезвил ее разум: принесли лекарства и в том числе усыпляющее средство...
- Нет! Нет, не трогайте его, не усыпляйте. Не смейте! - завопила что было силы Наджма, чувствуя, как ее собственное снотворное уже начало действовать и пелена перед глазами неминуемо густела.
Последнее что она увидела сквозь собственные мольбы было то, как, повисшего на кустарнике Заида, укололи тем же средством в шею, и он моментально обмяк. "Нет, они его не разбудят, они усыпят его навечно, ведь для них он слишком стар и болен...нет, нет, он еще может выжить...он же боец, он все вытерпит..." - и с этими мыслями она провалилась в темноту.

Утро выдалось прохладное, и тупая боль во всем теле оповестила Наджму о недавнем дожде. Следом за болью в голову стали постепенно приходить и воспоминания...
Кобыла открыла глаза и обнаружила, что уже давно стояла на ногах, а вокруг нее крутились люди. Оказалось, пока ее сознание не успело вернуться в голову, врачи подняли малышку с пола, чтобы она не покалечила себя еще сильнее, отходя от наркоза.
"Ах, Заид...", - грустно вздохнула арабка, не способная даже сделать пару шагов. После неудачного побега ее тело будто сковали все те же колючие ветки, из-за которых она могла только крутить глазами, да головой. В горле пересохло, и малышка стала жалобно и через огромные усилия рыть копытом подстилки, намекая на это людям.
Ее поняли очень быстро, и вот через пару непередаваемо тяжелых минут скованной ходьбы она уже стояла над высокой поилкой. В бока Наджме упирались все те же помощники, помогая ей хотя бы стоять ровно, а не валиться в бок. От собственной беспомощности девочка издала тяжелый вздох.
Она смотрела на свое обезображенное отражение в воде и вдруг поняла, что добилась своего...все тело покрывала тонкая сетка порезов от малых до самых глубоких. Ее ноги были перебинтованы, грива сострижена до самой кожи, поскольку те клочья, пропитанные запекшейся кровью, только мешали врачам лечить бедное животное. Один глаз открывался только наполовину, а под вторым красовалась массивная шишка, полученная, похоже, от удара о землю. Превозмогая раннюю усталость, Наджма обернулась и проверила свой шикарный хвост - от него остался лишь куцый обрубок.
"О, священный Аргамак, во что я превратилась!" - с горькой досадой воскликнула внутри себя арабка и беспомощно повесила голову, отказываясь даже пить воду. Она добровольно отдалась в руки врачей, поскольку знала, что сопротивляться им ей сейчас точно не удастся.
А думать о Заиде вовсе не получалось. Вроде бы его образ периодически всплывал в ее сознании, но тут же быстро потухал, как огарок свечи, оставленный на ветру. Малышку давило тяжелое предчувствие его гибели, но она не хотела в это верить. Только через пару недель кобылка, наконец, оправилась настолько, что смогла хотя бы самостоятельно ходить и тогда позволила грустным думам овладеть своим разумом сполна.
"Я не хочу верить в его смерть до того, пока лично не увижу его...тело или могилу", - содрогнувшись от этой мысли всем телом, Наджма снова почувствовала дикую усталость в измученном теле, как будто пробежала много километров по песку. Депрессия убивала ее не меньше физических ран, и потому нужно было что-то срочно делать.
Когда ей надоело прозябать в пустой конюшне одной, терзая себя мечтами и сомнениями, она наконец-то придумала способ узнать правду. Когда-то Наджма особенно любопытно наблюдала за повадками людей, когда училась их языку и жестам. И тогда она заметила, что эти двуногие пускали слезы из глаз, когда им было грустно или больно. Но лошади ведь не плачут...
Тогда кобыла решила пойти на хитрость и испачкала свои глаза пылью и песком, добившись обильного слезного потока, сопутствующего неприятным колющим ощущениям. Но она знала, что нужно терпеть, нужно это все пережить. Тем более что делала арабка это не ради себя, а ради любимого Заида.
"Я раз и навсегда должна выяснить его судьбу и тогда...тогда я разберусь и со своей", - решительно думала она, сквозь слезную пелену разглядывая вошедшего к ней человека. Первую пару дней врачи просто обильно промывали ей глаза, пытаясь найти какое-то заболевание, но в результате уходили "ни с чем", виновато разводя перед шахом руками, мол "мы не понимаем, почему ее глаза всегда слезятся".
Но эта взаимная пытка продолжалась уже четвертый день подряд, после чего Али Бу решил лично тайно проследить за своей больной любимицей. После того, как врачи в очередной раз вымыли глаза сопротивляющейся строптивой Наджме, он затаился у окна ее конюшни и стал смотреть, что будет дальше.
На удивление затаившихся рядом с ним врачей, они увидели, как глупая арабка недолго думая направилась пачкать свою морду в собственной подстилке. Все вокруг пораженно разводили руки и наперебой говорили, что это какое-то помешательство, лишенное всякого смысла, но мудрый шах рассудил об этом по-своему.
Усмехнувшись собственной догадке, он расправил плечи и широкими шагами распахнул ворота конюшни. Как раз в эту минуту Наджма готовилась окунуться с ушами в сгусток грязи, как вдруг обернулась на шум шагов. За последние несколько недель она впервые увидела у себя в деннике любимого хозяина и с надеждой подумала, что он единственный сможет ее понять. Тогда она демонстративно подошла к нему поближе и на глазах у всех без предупреждения рухнула на пол, сквозь боль и зажатые зубы, пряча глаза в подстилке.
- Наджма, хватит! - властно рявкнул шах, и кобыла вздрогнула от такого непривычного тона.
Она покорно встала и жалобно уткнулась носом в его плечо, не способная больше мучить себя. Если ее до сих пор не поняли врачи и не понял любимый Али Бу, то, значит, все старания ушли насмарку. Арабка закрыла глаза и затряслась всем телом как лист на ветру, став вдруг жалкой и беспомощной. Это очень сильно не походило на ту прежнюю энергичную независимую самовлюбленную Наджму и теперь шах точно понял, что его догадка оказалась верна.
- Ей нужно устроить встречу кое с кем, - с улыбкой погладил любимицу между ушами он.
- Вы все еще думаете, что ее привлекает только Заид? В вашем табуне много шикарных жеребцов, зачем теперь мучить этого калеку? - жалобным голосом откликнулись помощники.
Наджма не понимала, о чем они говорят, но точно уловила ухом имя "Заид" и сердце ее на мгновение встрепенулось. Она подняла свои блестящие глаза на хозяина и навострила уши, чтобы убедиться в правдивости услышанного. Али Бу добродушно засмеялся, показывая пальцем на вытянувшуюся мордочку кобылки.
- Вон поглядите на нее. Заид, Заид, Заид, Заид... - и от многократного повторения этого имени арабка как будто взбесилась: затопталась на месте, с надеждой затыкала хозяина носом и стала как-то странно по лошадиному постанывать.
- Великий шах, вы, безусловно, правы, но давайте все же попытаемся свести ее с другими жеребцами, - взмолились подчиненные Али, - от этого коня не осталось и...
- Не смейте перечить мне, иначе не избежите наказания! - неожиданно рявкнул шах и его люди смиренно потупили взгляды.
- Мы сделаем, как вы скажете, о великий Али Бу. Но пойдите и вы нам навстречу, молим вас. Тем более что вы сами понимаете необходимость таких мер. Вы видели Заида в тот день, и его состояние было несовместимо с жизнью...вдруг ваша любимая арабчонка все же изменит свое мнение.
- Да будет так, но как только ваши планы рухнут, вы без лишних разговоров исполните и мой приказ, - с хитрой улыбкой ответил шах и выпроводил всех на улицу.
Наджма почувствовала какие-то изменения в атмосфере и приготовилась к чуду. Она не могла поверить, что люди ее все-таки поняли, но очень на это надеялась и потому боялась думать о плохом.
И вот двери конюшни отворились и за нею пришли подчиненные Али. На крохотную мордочку кобылки надели шелковый недоуздок и повели куда-то на свет. Второй раз в жизни она почувствовала этот непередаваемый трепет в душе перед чем-то новым. Впервые звездочка ощутила это на своей первой выставке, но сейчас все было совсем по-другому.
Она шла настолько быстро, насколько могла и постоянно пыталась обогнать своего человека, властно сдерживающего ее порывы. Но у арабки за спиной медленно вырастали небесные крылья, возвышающие ее над землей и помогающие забыть боль и беспомощность. В данную минуту Наджме казалось, что она вновь как прежде летит над грубой почвой и совершенно не замечала, что совершала обычные корявые ковыляния, хромая на три ноги разом. Но ее душа летела вперед тела, и вот на горизонте послышался звук чьего-то ржания.
- Заид? - не поверила своим ушам Наджма и что есть мочи закричала ему в ответ, - Заид! Заид, ты жив! Заид!
По еле заметному киванию шаха, человек отпустил кобылу и она на всех парах, запинаясь на каждой кочке, помчалась навстречу силуэту красивого жеребца. И летела она так стремительно и самозабвенно, что не сразу обнаружила...это был не Заид.
"Что? Кто это? Где Заид?", - метнулась в обратную сторону Наджма и с горьким чувством совершенного людьми предательства панически уставилась на незнакомца. Грубый неотесанный жеребец той же породы и похожей на Заида стати плясал перед самым ее носом в руках другого подчиненного Али, но это был не ее возлюбленный.
"Обманули...за что они так со мной? Что они задумали?", - отчаянно забегала кругами кобылка, пытаясь отыскать глазами новых лошадей. Вдруг в противоположной стороне от этого жеребца она увидела еще один силуэт и снова как в первый раз ее сердце сжалось в мольбе всевышнему о том, чтобы в этот раз это был точно ОН.
- Заид! Заид, это ты? - недолго думая бросилась она ко второму коню, но, не добегая нескольких метров, снова обнаружила подставу.
От досады и злости ей хотелось подойти и избить этих грубых балванов, посмевших заменить собой великолепного Заида. Они не спасали ее в тот вечер также страстно, они не любили ее также нежно, они другие и они не достойны быть сейчас на его месте! За что же, за что люди так над нею подшутили? Зачем они так ужасно мучают ее изорванную терзаниями душу?
И Наджма залилась лошадиным плачем, нарезая хромающей походкой бесконечные круги по своей замкнутой леваде. И в собственном вопле она не замечала ни других жеребцов, ни людей, внимательно наблюдающих за нею. Для них это был эксперимент, а тем временем у юной неокрепшей Наджмы душа разрывалась на части.
Наконец шах, вдоволь насмотревшись на происходящее, властно отдал какой-то приказ своим людям и всех лишних лошадей в тот же миг увели обратно. Наджма жалобно забилась куда-то в угол площадки, злобно через плечо, поглядывая на любимого прежде хозяина, и все с большей надеждой поглощала ту бесконечную волю за забором и жестокий лес, который мог бы сейчас разрешить ее горе.
"Верно, Заид погиб тогда и потому его не выводят ко мне", - несчастно думала арабка и потому она готова была расплакаться прямо сейчас настоящими человеческими слезами, - "как только я смогу сбежать, то первым делом брошусь с какого-нибудь утеса вниз головой. Я больше не буду вашей игрушкой!".
Но вдруг еще один жеребцовый голос разнесся над изрезанной ямами землей. Наджма на секунду насторожила уши, но в тот же момент стала сама себя уверять, что это очередной обман. Нет, она не хотела тешить людей своими муками вот так. Уж лучше ей сразу броситься грудью на забор и повиснуть там, чем развлекать собственными страданиями этих грубых и неотесанных собак...
Но отдаленное ржание повторилось, и знакомые мягкие ноты сдавили ее сердце так ощутимо и осязаемо, как будто рукой. Наджма перешагнув через собственную гордость, развернулась всем телом на звук и неуверенно откликнулась на зов. В ответ послышался еще один крик, и она наконец-то узнала его! Теперь это был не обман, это не могло быть обманом...голос слишком похож для того, чтобы быть обманом.
- Наджма! - наконец отчетливо расслышала она свое имя и, забыв про все, рванула на медовый голос возлюбленного ЖИВОГО Заида.
- Заид! Заид, ты жив! Наконец-то это ты, Заид, любимый мой жеребец! - и сходу, не пытаясь остановиться, кобылка с наслаждением врезалась всем телом в могучую грудь темногривого коня.
Они оба были настолько счастливы, что боялись потерять эти минуты упоения радостью и просто молча обнимали друг друга шеями, нежно терлись боками и покусывали ласково за уши. Наджма так жадно смотрела на Заида, что, казалось, готова была выпить его как сладкое вино сию минуту же. В свою очередь жеребец так крепко прижимал к своей груди хрупкую кобылку, что впервые в жизни она почувствовала настоящее счастье и защиту под его красующимися на солнце сводами плеч.
- Ты жив... - наконец выдохнула арабка и захлебнулась в собственных эмоциях, не способная вымолвить ни слова.
- Я в худшем состоянии, чем, если бы был мертв, - с досадой проговорил Заид, - к тому же я по-прежнему стар. Как ты теперь будешь любить такого дряхлого калеку?
- Не говори на эту тему, глупый пень! - огрызнулась арабка и сама невольно рассмеялась своему сравнению, - тем более что я тоже теперь не такая красивая, как прежде...
- Для меня ты всегда самая красивая, - заверил ее Заид и без лишних слов они снова прижались друг к другу, боясь снова потерять эти секунды безудержной эйфории.
Все это время шах язвительно поглядывал на своих людей, которые стояли с вытянутыми от удивления лицами. Они как истинные ученые верили в то, что кобыле все равно с каким жеребцом гулять, а тут выходит, что...
- Пожалуй, она теперь никогда не сможет стать жемчужиной выставки, - задумчиво с хитрыми интонациями проговорил Али Бу.
- Не хотим вас расстраивать, но похоже на то, - упавшим голосом проговорили врачи.
- А Заид, видимо, теперь никогда не сможет бежать под седлом моих лучших воинов, - продолжил свою мысль великий шах.
- Вы как всегда правы, о мудрый Али Бу.
- Тогда у меня есть для них другая работа... - шах еще раз окинул своими темными глазами эту влюбленную пару голубков, - чтобы не пришлось их больше разъединять или продавать. Хоть какая-то польза будет от этих бестолковых калек.
Пыль разлеталась по пустыне, колеса повозки бешено крутились, потакая такой скорости, а за самой повозкой вздымались непроглядные песочные бури. В эту посудину были впряжены лучшие кони самого богатого во всей Сирии шаха Али Бу: выносливая утонченная кобыла Наджма, отличающаяся самой легкой поступью на полном галопе во всей стране и самый быстрый крепкий жеребец Заид, знакомый всем своей необыкновенной преданностью хозяевам с большим боевым опытом за плечами.
До сих пор никто еще не решался запрягать в одну повозку сразу двух арабов, поскольку кони этой породы отличались настолько горячим нравом, что были почти неуправляемы даже поодиночке. Но красавица Наджма и широкоплечий Заид были настолько неразлучны, что в паре заставляли завидовать шаху всех чужеземцев и прочих зевак.
- Прибавьте скорости, лентяи! - свистнул бичом смелый и веселый Али, - Наджма, на мясо пущу, если не поднажмешь.
Самодовольная гордая кобылка выдала неплохого "козла" на полном ходу, показывая любимому хозяину свою силу и грациозность и после пары зажигательным прыжков рванула со всей дури вперед, подгоняя быстроного жеребца. На это Заид только усмехнулся, ответил парочкой невысоких свечей и бросился наперегонки со своей подругой.
О да, никогда еще они не были так счастливы и старались всеми силами отблагодарить за это своего мудрого обожаемого шаха. А он это и сам знал без лишних слов и только звонче свистел бичом, давая любимым коням набегаться вместе вволю.

В.Белоусова.

[Кэсси]

А вот полностью. ...

Все по ней вздыхали, никто ей не нравился.
Умели вельможи говорить по-разному,
А принцесса умела только отказывать.
Смеялась принцесса над всеми вельможами,
Досталась принцесса бедному сапожнику.
Он шил для принцессы туфельки атласные,
Примеряя туфельку, сказал он ласково:
— Если хочешь, любимая, счастья досыта,
Снега белее будут белые простыни.
Постель будет шире океана широкого,
Постель будет глубже океана глубокого,
С четырьмя углами, и, поздно ли, рано ли,
На каждом углу расцветать будут ландыши.
Мы будем любить, позабывши о времени,
Любить и любить — до светопреставления.*

[Кэсси]

Не помню кстати...в фильме эту песню заменили на ланфренланфру кажется.

[Кэсси]

Вообще у Белоусовой лошадный цикл меня зацепил.
http://samlib.ru/b/belousowa_w_w/
Особенно на фоне невзоровской лошадиной энциклопедии. После этого я ни разу не садилась на лошадь в полной сбруе всадника ..... Унизительно и стыдно.....

[fermete]

Из того,что можно люблю гречку с молоком (нашли на кукурузной паиоке в фоге.Пить просто так невозможно,а с гречкой или в смузи-норм),мясо,почти во всех проявлениях,бананы в коктейлях(делаю сыну и мне достается),всякие корицы и имбири аллергический для меня и малыша,поэтому травки и приправки особо не в ходу...Люблю лепешки,песочные печеньем,научилась два года назад ставить дрожжевое тесто,так что пироги с бананами,иногда с грушей,недавно пекла булочки сахарные по новому рецепту.из рыбы-о да,камбала! Но ем ее редко-то в магазин жуть продают,то боюсь малышу кишечник сорвать..Хочу селедку..Не ела год почти,то отеки были в беременность,то вот сейчас не решаюсь..Люблю её только в соленом виде))суууп красный с капустой и томатной пастой чтоб обязательно)) желе домашнее,сама редко делаю,а вот когда мама приезжает помогать,то балует меня этим делом..Потроха люблю в беременность объедалась творогом..Скучаю безуумно..Ням..Слюни пошла вытирать

[fermete]

про коней-классно,спасибо,Оля!

[Кэсси]

Ждем нового этапа нашего шоу...а пока вот


Но вот это!!!!!надо закрывать глаза и офыыыыыигеввватттттьььь

[fermete]

голоса-божественные.люблю смотреть это шоу.мне еще из русского клип Жить нравится

[Оксана Боднар]

Кэсси, спасибо за клипы!

[Кэсси]

Жить...да.
Очень грамотно трогательно выверенно и искренне....
А Галкин меня удивил. Лучше бы он пел.

[Кэсси]

Прилетел любимый мой на меньше чем на 100 часов. И утром уже обратно. Щас буду плакать?
Не,лучше что нить хорошее поделаю. Доразбираю коробки,поставлю до конца оплаты,это таааакой квест. Пишем одно,платим другое,забываем третье) Так и время пройдет.
А на сегодня вот нам сказка страшноправдивая......
С картинкой конечно же!

 

Васильева Наталья: "Его любовь постыла мне..."
Журнал "Самиздат":
Сказки матушки гусыни.......

За окном уже надвигаются сумерки, в соседней зале слышны его мягкие осторожные шаги. Даже само присутствие мужа за стеной вызывает у меня глухое раздражение. Мне противен его тихий вкрадчивый голос, его белесая вялая кожа с красно-белыми точечками гнойных прыщей, его тонкие бледные губы и длинные жидкие светлые волосы, болтающиеся жалкими прядками по сутулым плечам. Скоро он войдет сюда, и опять начнутся его убогие ласки, мокрые слюнявые поцелуи и заискивающе-преданные собачьи взгляды. Думаю, очевидно, что я его не люблю. Но и ненависти к этому жалкому существу у меня тоже нет. Брезгливость, перемешанная с состраданием, и дурацкое чувство долга. Долг перед супругом, долг перед отцом. Долг, долг, долг... Я ни у кого никогда ничего не брала, и всю жизнь постоянно должна... Долг перед супругом, долг перед отцом. Мой муж... мой отец, они чем-то похожи.
Я - девочка из семьи торговца: не солидного всеми уважаемого купца с дюжиной магазинов в разных городах, многочисленными складами, забитыми товаром, и толпой слуг и работников и не жалкого продавца сомнительных пирожков с лотка на городской площади. Мой родитель имел небольшой магазинчик, торговавшей всем понемногу, мягкое сердце, позволявшее знакомым выклянчивать у него товары в кредит, и страстное желание разбогатеть, толкавшее его время от времени на безумные авантюры.


Когда я вошла в сознательный возраст, добрая матушка моя уже умерла, а бедность в нашем доме была настолько вопиющей, что за вдовца не захотела пойти ни одна свободная от брачных уз женщина подходящего возраста и сословия городка и окрестностей. Итак, отец жил бобылем, я помогала ему торговать в магазине, и мы едва сводили концы с концами.
Однажды, в конце дня, когда постоянные покупатели, включая самых болтливых кумушек, постоянно толпившихся вечерами у нас, уже разошлись, я присела у окна со свечой и штопкой. Только разложила работу поудобнее, как колокольчик над дверью резко зазвенел, и вошел немолодой мужчина. Он был одет скромно, но добротно в одежду оливковых, терракотовых и коричневых тонов, на украшенным серебряными пряжками поясе висел небольшой меч. Я поднялась, зашла за прилавок и спросила, что господину угодно приобрести. Он рассеянно просил показать то один товар, то другой, но глядел, в основном, на меня. Если бы это был обычный оценивающий мужской взгляд... Я не дурнушка, скорее - наоборот, поэтому часто ловила на себе восхищенные, обожающие или откровенно похотливые взгляды угреватых подростков, долговязых сверстников и пыжащихся своей мужественностью стариков. Но незнакомец смотрел на меня так, как торговец оценивает товар: внимательно, пристально и в то же время равнодушно. Купив пару корней пахучего желтого имбиря и моток темно-зеленой пряжи, он слегка поклонился мне и ушел.
На разбойника или другого лихого человека посетитель не походил, но на душе почему-то стало беспокойно. Я прогнала тревогу и села залатывать дыры в отцовских чулках.


Спустя несколько дней отец вернулся из трактира не столько пьяный, что с ним в последнее время случалось нередко, сколько взволнованный и удрученный одновременно. Во время обеда он старался не смотреть мне в глаза, хмыкал, прочищая горло, морщил и тер лоб, в общем вел себя так, словно собирался сообщить очередное неприятное известие.
Я не торопила события, убрала со стола, помыла посуду, потом мы вдвоем сели в гостиной. Отец смотрел на огонь в камине, дело было ранней осенью, но уже несколько дней стояли холода, а я вышивала алые цветочные узоры на белоснежном полотне рубахи из своего приданного.
- Знаешь, Лотти, это может и не понадобиться, - спустя какое-то время буркнул родитель.
Я вопросительно посмотрела на него. Он смущенно гымыкнул и продолжил:
- Доченька, ты ведь не хочешь, чтобы твоего старого папочку сгноили в долговой тюрьме? Ты ведь помнишь, как я о тебе заботился и за отца, и за мать с того самого дня, как мы осиротели?
Да, все это верно... с его точки зрения. Когда матушка умерла, мне уже исполнилось двенадцать, и это не он, а я беспокоилась о том, чтобы мой батюшка был накормлен и обшит, это я просила соседей, чтобы они помогли мне вытащить блудного папочку, хватившего лишнего, из зловонной канавы. Но одно - истинная правда: я не желаю отцу зла и вовсе не хочу, чтобы ему надели колодки и посадили в застенок.
- Рассказывайте, батюшка, - велела я, отложила вышивание в сторону, сцепила руки на коленях и уставилась прямо в его смущенное побагровевшее лицо.
- Лотти, малышка, ты же знаешь, что дела у нас идут не лучшим образом. Поэтому я...
Далее шло сбивчивое изложение очередной отцовской авантюры. Самое скверное в ней было то, что он вложил не только свои деньги, но и одолжил довольно кругленькую сумму под залог товаров и дома, которую, конечно же, потерял. А кредиторы больше ждать не желают и хватают его прямо за горло.
- Доченька, у нас осталось только два выхода: или я иду в тюрьму, все, что у нас еще осталось, продают в счет погашения части долгов, а ты остаешься на улице совсем одна без гроша за душой, или мы соглашаемся на предложение, сделанное от имени владельца Красного замка.
- Он просит мои руку и сердце? - с грустной иронией спросила я.
Отец воспринял мои слова всерьез, покраснел еще больше, вытащил из-за манжеты большой носовой платок, утер пот со лба и звучно высморкался.
- Если бы это было честное предложение, детка, то я б тебя и спрашивать не стал. Но ты же знаешь, какие слухи ходят в округе...
Разговоры и толки о Красном замке и его обитателях не радовали. Владельца никто не видел уже лет девять-десять. Он не навещал с визитами соседнюю знать, не ездил на их праздники, балы и пиры, а главное - не посещал церковь. Болтали разное, но чаще всего кумушки, прижимая руку ко рту и закатывая глазки к небу, судачили о родовом проклятье, о страшной болезни, изуродовавшей лицо и тело юного кавалера, а самые отважные из них испуганным шепотом бормотали про то, что сэр Феликс Бестиус продал дьяволу свою бессмертную душу. Но при всем этом в порче невинных девиц или разгульном образе жизни хозяина Красного замка при мне никто никогда не упрекал.
- Его личный слуга был на днях у нас в магазине, и ты произвела на него благоприятное впечатление. Он передал, что его господин осведомлен о нашем плачевном положении и предлагает погасить все мои долги и ссудить кругленькой суммой на развитие дела, если мы, если ты...
- Стану его любовницей?! - озвучила я слово, которое застряло в горле моего богобоязненного батюшки.
- В общем-то - да, - сокрушенно согласился он.
Если он ожидал истерики, угрозы загубить душу грехом самоубийства и других подобных глупостей, то он плохо знал свою дочь. Я спокойно свернула рубаху, убрала ее в сундучок, а клубок алого шелка - в корзинку для рукоделия, потом подошла к нему вплотную и сказала:
- Ну, что ж, я согласна. Мне пойти туда одной или ты меня проводишь?
У батюшки отвисла челюсть, а я, не дожидаясь его ответа, добавила:
- Надеюсь, мне не надо идти прямо сейчас? Уже темно, и я предпочла бы сделать это утром.
После чего поднялась по лестнице в свою комнату.
Я не отважная и не бессердечная, на самом деле в груди ломило от горькой обиды. Но когда ты уже в двенадцать становишься хозяйкой при таком хозяине, как мой отец, то привыкаешь трезво смотреть на все. На самом деле не было никакого выбора, ведь жизнь нищей бродяжки и побирушки не для меня. Одно утешение, если это можно назвать так: мое сердце свободно, никто еще не успел заронить в него искру любви.


Я поднялась с рассветом, глаза сами открылись с первыми криками петухов, тело сотрясала нервная дрожь, но я взяла себя в руки и не показала отцу своего страха. Идти никуда не пришлось. Из замка за мной прислали карету, и я про себя усмехнулась: значит, отец договорился обо всем еще вчера, не дожидаясь моего согласия. Я поцеловала его в небритую сизую щеку, он чмокнул меня в лоб. И честная девушка Лотта отправилась навстречу ужасам Красного замка и своему позору.


Когда карета въехала внутрь замка, моя напускная храбрость куда-то испарилась, и я спустилась на мощеную булыжником площадку на трясущихся ногах. Молчаливый кучер повел лошадей за уздцы в каретный сарай, а уже знакомый мне пожилой слуга - на сей раз без меча и в черном сюртуке - поклонился, принял саквояжик из моих рук и, сказав: "Следуйте за мной, госпожа", - повел меня по внутренним лабиринтам коридоров и комнат. Навстречу нам не попалось ни одного человека, помещения выглядели не то, чтобы заброшенными, а явно нежилыми: мебель в чехлах, вазы без цветов, зеркала занавешены тканью, как во время траура. Мы поднялись на второй этаж и вошли в небольшую и светлую комнату.
- Если Вам здесь не понравится, то мы подберем госпоже другое помещение, по ее вкусу, - спокойно сказал слуга. - Если Вам что-нибудь понадобится, звоните в этот колокольчик, и я немедленно приду. Меня зовут мастер Хью, и я в полном Вашем распоряжении. Завтрак подавать сюда, или Вы спуститесь в столовую?
- А Ваш господин будет завтракать со мной? - я решила сразу "брать быка за рога".
Мастер Хью слегка замялся, а потом пробормотал, что сэр Феликс в отъезде на несколько дней, поэтому завтракать госпоже придется в одиночестве.
- Тогда принесите то, что сочтете нужным, часа через два. Я бы хотела отдохнуть с дороги, - любезно ответила я, он еще раз поклонился и вышел.
Конечно, я вовсе не собиралась укладываться в постель в этом незнакомом и жутком месте. Но мне требовалось какое-то время, чтобы собраться с мыслями и продумать свою линию поведения... пока со слугой, а потом - и с его господином. Все казалось очень странным: сэру Бестиусу понадобилась женщина, ее привозят к нему, а он срочно уезжает на несколько дней. И это при том, что означенного сэра уже давно никто нигде не видел. Одно было приятно: мастер Хью относился ко мне с большим уважением, причем оно показалось не напускным, а вполне искренним. По поведению слуги можно было подумать, что в замок явилась не купленная за долги отца-растратчика горожаночка, а принцесса королевской крови или - тут я невольно хмыкнула - или невеста его господина.


День прошел без особых новостей: я позавтракала, потом мастер Хью показал кратчайший путь из моей комнаты через галерею в небольшой парк, где я побродила немного вокруг заросшего осотом пруда с толстыми ленивыми утками, потом я пообедала в своей комнате, кстати, кормили здесь очень просто, так что у меня возникло подозрение, что в качестве повара выступает все тот же неизменный Хью. На все мои осторожные расспросы о хозяине слуга отделывался общими словами. Когда начало темнеть, он зажег в комнате свечи, еще раз напомнил, что я могу его беспокоить в любое время дня и ночи, пожелал мне добрых сновидений и удалился.
Ночь в проклятом Красном замке. И я совсем одна. Если бы мне об этом сказали еще пару дней назад... Но ничего не изменишь. По крайней мере "право синьора" откладывается на неопределенное время. А если сплетни про физическое уродство сэра Бестиуса не беспочвенны, то чем позднее я его увижу, тем для меня лучше.
На этой обнадеживающей мысли я задула все свечи, кроме одной, улеглась в кровать и решила, что утро вечера мудренее.


Я уже погрузилась в легкую полудрему, когда что-то подсказало мне, что я в комнате не одна. Постаравшись не менять позы, я затаилась. По гладкому деревянному полу кто-то прошелестел в мягкой обуви. Кроме моего дыхания было слышно еще одно - частое и неглубокое. Я осторожно приоткрыла один глаз. В свете почти прогоревшей свечи на стене отражалась большая искаженная тень. И эта тень не принадлежала человеческому существу.
Странно, но это меня совершенно успокоило. Ведь если бы по замку ночью гуляли опасные животные, мастер Хью обязательно предупредил бы меня. Поэтому я осторожно пошевелилась, приподнялась на локте и посмотрела на своего ночного гостя. Прямо напротив моего ложа сидел большой и прекрасный зверь, я про таких никогда и не слышала. Больше всего он был похож на огромного пушистого кота со слегка выпирающими из пасти верхними клыками. Он посмотрел мне прямо в глаза, уголки его губ слегка дрогнули, будто он улыбнулся, потом зверь приподнялся, потянулся, выпустил громадные когти, провел ими по полу с резким шкрябающим звуком, сверкнул прекрасными зелеными, светящимися в темноте глазищами, развернулся, и медленно вышел из комнаты.
Я села на кровати, натянув рубашку на колени и обхватив их руками. Сон почти прошел. Видение великолепного ручного зверя, ручного, потому что дикое животное так себя вести не могло, потрясло меня до глубины души. Я прикрывала глаза и видела его пристальный умный взгляд. В конце-концов я подбежала к окну и выглянула наружу, но там светила холодная осенняя луна, и не было ни одной живой души.


После ночного бдения я заспалась, и мастер Хью принес мне легкий завтрак прямо в постель. Не теряя времени, я стала расспрашивать его о том, что за громадный ручной кот бродит по замку ночью, чем привела слугу в явное замешательство. Он начал было отнекиваться, но когда я, набросив халат, встала и показала ему свежие царапины на полу, слуга буркнул что-то невразумительное и весьма невежливо вышел из моей комнаты.
Я съела вареное яйцо и выпила чашку теплого молока с черствой лепешкой, оделась и решила, что до обеда постараюсь тщательно осмотреть если не весь замок, то хотя бы его правое крыло, в котором располагалась моя комната.
Я бродила по извилистым коридорам, часто заводившим в тупик или упирающимся в дверь, на которой висел проржавелый пудовый замок, поднималась на чердак, который поразил меня своей чистотой и незахламленностью. Заглядывала в те комнаты, которые не были заперты. Несколько раз на пыли я увидела отпечатки огромных кошачьих лап, а однажды почувствовала на своей спине чей-то взгляд, резко обернулась, но заметила только смутную тень, исчезнувшую за поворотом. При этом легкий холодок пробежал у меня за лопатками, но я всегда доводила начатое до конца, поэтому еще пару часов исследовала все изгибы и закоулки, стараясь запомнить как можно больше и лучше.
Во время обеда я не стала возвращаться к утреннему разговору, а, сделав невинно-глупенькое личико, спросила мастера Хью, куда уехал его господин, и какое дело заставило его так неожиданно покинуть замок.
Как я и ожидала, слуга отделался общими фразами о деловых проблемах и быстро ретировался. А я решила дожидаться зверя, так как была почти уверена, что он снова придет. Чтобы не задремать, я вытащила из своего баульчика вышивание и, покрывая поверхность фантастическими алыми цветами, замысловатыми орнаментами и сказочными птицами, тихонько запела. У меня несильный голос, да и слышали его только мои родители. Вот матушка моя была замечательной певуньей, от нее я и запомнила много старинных баллад, которые люблю негромко повторять долгими вечерами. Забавно, но история сэра Ланселота так увлекла меня, что когда я подняла глаза от узора, прошло уже много времени, а у моих ног лежал вчерашний зверь, вытянувшись во весь рост и положив на передние лапы свою крупную голову. Я наклонилась и осторожно кончиками пальцев погладила его между ушей. Кот прищурился и довольно заурчал. Я осмелела, присела возле него на корточки и стала гладить по густой пушистой шерсти. Зверь в благодарность лизнул меня в щеку грубым шершавым языком. Потом я снова села в кресло и заговорила с ним. У нас и дома, и в магазине всегда жили коты, крупные гладкие серые коты с обведенными чернотой ярко-желтыми глазами и знаком девы Марии на широких лбах, которыми они так уютно тыкались мне в ноги. После смерти матушки мне не с кем поговорить по душам, я кажусь общительной, иначе как можно работать за прилавком в магазине, но подруг у меня не было в детстве, нет и сейчас. Поэтому я привыкла делиться невзгодами и радостями со своими котами. В этом есть своя прелесть: они терпеливо и серьезно выслушивают тебя, какая бы глупость ни срывалась с губ, и можно быть уверенным, что все поведанные им секреты и тайны останутся при тебе.
Большой мягкий ласковый зверь, лежавший возле меня на полу, напомнил мне моих серых хвостатых дружков, и я, улыбнувшись, начала болтать с ним так же, как разговаривала с ними. Говорила, какой он красивый и как понравился мне. Как здорово, что у меня в этом страшном замке, где не с кем словом перекинуться, появился такой чудесный приятель. Посетовала на его хозяина и даже немного рассказала о своих страхах и печалях. Забавно, но когда я так выговорилась, мне стало немножечко легче. Я спела себе и коту пару коротких старинных песенок, потом встала с кресла и, весело сказав: "До завтра, мой новый друг, мне, пожалуй, пора немного поспать", - стала раздеваться ко сну. Кот нахально смотрел на то, как я развязываю подвязки, снимаю чулки, стаскиваю платье и рубашку, натягиваю ночную сорочку, потом подошел ко мне, потерся об меня боком так, что я еле удержалась на ногах, и вышел. Я заснула с мыслью о том, что завтра обязательно найду место, где мой зверь отлеживается днем.


Утренний завтрак был таким же скудным, как и вчера. Увидев мой наморщенный нос, мастер Хью торопливо сказал, что пошлет в деревню за свежими продуктами, а полчаса спустя я увидела в окно, как он с большой корзинкой в руках, которая приличествовала бы скорее кухарке или поваренку, чем личному слуге сэра Бестиуса, отправился за ворота замка.
За все это время кроме него я видела всего трех человек: привезшего меня сюда конюха, горбатенького садовника, сгребавшего опавшие листья в парке, и то ли немую, то ли излишне молчаливую старуху, которая точно фамильное привидение бродила по всему замку, подметая и смахивая пыль. Она же была у меня чем-то вроде горничной.
Решив выяснить, нет ли тут еще кого живого, и поискать котовое убежище, я обошла главное здание по периметру, заглядывая по дороге во все подсобные помещения. Результатом стали только яркий румянец и здоровый аппетит. Я перебросилась парой слов с конюхом, который чистил лошадей после утренней разминки, он охотно поговорил о своей работе и немедленно замолк, как только зашла речь о сэре Бестиусе и других обитателях замка.
Прогулка мастера Хью увенчалась успехом, обед был гораздо лучше завтрака. К моему удивлению слуга не ушел сразу по окончании трапезы, а попросил позволения присесть и стал расспрашивать, не видела ли я таинственного хищника еще раз. Я кратко, без излишних подробностей, подтвердила, что кот заглядывал ко мне вчера поздно вечером, и выразила восхищение красивым, умным и ласковым зверем. При последних словах лицо Хью посветлело, он сказал, что всегда уважал храбрых женщин, не падающих в обморок при виде мыши или по другим пустяковым поводам, и, пожелав мне добрых снов и поклонившись, удалился.


Прошло еще двое суток - близнецы предыдущих: утром и днем я изучала замок и его ближайшие окрестности, вечерами вышивала, пела и болтала в приятном пушистом обществе. Хозяин так и не возвращался, и у меня закралась мысль, что главная тайна сэра Бестиуса в том, что... нет никакого сэра Бестиуса. Что он куда-то давным-давно пропал, а слуги поддерживают иллюзию присутствия господина, тайком распуская по округе страшные слухи, чтобы отпугнуть желающих наведаться в замок. Это было так логично. Только один факт не укладывался в общую схему - мое появление здесь. Ведь мастер Хью, заправлявший здесь всем, явно не имел в отношении меня никаких собственных планов.
К вечеру от раздумий у меня даже заломило в висках. К тому же я привыкла к ежедневной работе и, после наслаждения блаженным ничегонеделаньем, уже начала тяготиться бездельем. Я даже хотела прибрать свою комнату или приготовить что-нибудь вкусное на кухне, но моментально объявившаяся немая старуха с укором в глазах вежливо отобрала у меня метелку, а мастер Хью остановил меня еще на подходе к кухне. В общем, я слегка заскучала.
Казалось, что сегодня не может произойти ничего из ряда вон выходящего.
Но когда я, не поднимая глаз от особо сложной части рисунка, в шутку спросила своего когтистого друга, когда же хозяин замка соизволит вернуться домой, то услышала хрипловатый ответ:
- Он никуда не уезжал, моя Лотта.
Признаюсь, я чуть не описалась от страха и неожиданности. Пальцы судорожно вцепились в вышивание, сердце заколотилось так, словно хотело разбиться об грудную клетку. Наконец, я два раза глубоко вдохнула, выдохнула и подняла глаза.
В комнате никого не было. Никого, за исключением меня и моего кота, пристально смотревшего мне в лицо.
Прошло еще несколько минут, вязких, как смола на весенних вишнях, и зверь приоткрыл пасть и полупроговорил-полупрорычал:
- Он не уезжал, он всегда рядом с тобой, он - это я.
Как бы вы поступили на моем месте? Лично я решила, что несколько дней в этом странном месте - практически в изоляции от людей - слегка повредили мой рассудок. Я попыталась рассмеяться, но пара жалких смешков в тишине комнаты прозвучали довольно жутко. Тогда моя рука невольно потянулась к шнурку колокольчика.
- Ты права, Лотта, Хью тебе все объяснит. А моя пасть не слишком приспособлена для речи, - с этими словами зверь одним текучим плавным движением поднялся на ноги, ткнулся лбом в мои дрожащие колени, лизнул ледяные от страха пальцы и вышел. Я боялась не хищника, я опасалась только за свою бедную голову, в которой ежедневные мысли об ужасном сэре Бестиусе приняли такую безумную форму.
Слуга появился почти сразу же, посмотрел на меня, и, вероятно, выражение моего лица ему очень не понравилось. В общем, он выбежал и через минуту вернулся с небольшим графинчиком, широким стаканом и хрустальными флаконами на подносе.
- Выпейте немного бренди, госпожа, и разотрите виски бальзамом. Вы бледны, как смерть. Что Вас так напугало?
- Я глотнула желтоватого напитка, который обжег мне горло и вызвал приступ громкого кашля, но Хью оказался прав, прокашлявшись, я почувствовала, что в голове у меня немного прояснилось.
Он, как заботливая нянька, подал мне нюхательную соль, потом сел рядом, взял меня за руку и повторил:
- Что Вас так напугало, деточка? Рассказывайте.
И я, еще раз прочистив кашлем горло, призналась: кажется, что приходящий ко мне большой кот заговорил, да еще назвался хозяином Красного замка и предложил, чтобы я попросила все объяснить у мастера Хью.
- Я понимаю, что это безумие, значит, я еще не сошла с ума, ведь правда? - я жалобно посмотрела в глаза слуги.
- Он погладил меня по руке и кротко улыбнулся:
- Ты в своем уме, деточка. И тебе это все не померещилось. Наш сэр Бестиус, действительно, никуда не уезжал, я обманул тебя, прости старика. Просто он хотел, чтобы ты постепенно привыкла к его не совсем обычному виду.


Дальше пошли совершенно фантастические рассказы про злую ведьму, которую юный тогда сэр Феликс имел несчастье обидеть, конечно, случайно, он ведь галантный кавалер и сама тактичность; про страшное проклятие, наложенное на него разъяренной женщиной; про то, как бедный юноша темной ночью, стыдясь своего звериного обличия, прокрался в фамильный замок и рассказал ему, мастеру Хью, служившему еще его отцу - славному сэру Берни - о своем несчастье; как были срочно удалены под благовидными предлогами все слуги, кроме самых верных и преданных, умеющих держать язык за зубами; про бедную Салли, которая потеряла дар речи, увидев вскормленного ее грудью малыша в звериной шкуре; про условия, при которых проклятие может быть снято...
Я внезапно поняла, что хотя россказни мастера Хью монотонно вливаются в мои уши, голова отказывается их воспринимать. Последние фразы я просто не услышала, о чем позднее очень сильно пожалела.
Увидев, что я слегка успокоилась, глаза мои слипаются, не в последнюю очередь от выпитого бренди, и внимание рассеянно, слуга помог мне прилечь, сказал, что молодой хозяин сегодня меня больше не побеспокоит, принес вторую перину и удалился. Я провалилась в тяжелый сон с душными кошмарами, которые позабылись сразу, стоило мне утром умыть лицо прохладной водой.


Завтрак прошел так, как будто ничего не случилось. Я съела несколько ложек овсянки, выпила молока и спустилась в парк. Хенри-горбуна нигде не было видно, так что я побродила по дорожкам в полном одиночестве и покое.
В конце-концов я попыталась выудить из вчерашнего безумия несколько здравых мыслей.
- Предположим, что я не сошла с ума, и все, ну - почти все , услышанное мною от Хью, правда, хотя она и похожа на сказки, которые рассказывала давным-давно моя дорогая матушка, - думала я. - Что я теряю? Вместо обезображенного проказой, сифилисом или другой мерзкой болезнью супруга у меня ласковое прекрасное животное. Вместо самодовольного напыщенного любовника-дворянчика - умный и внимательный друг. Помнится, я была в разговорах с ним излишне откровенна, но то, что нельзя исправить, не должно отравлять мне жизнь. С такими мыслями я вернулась в замок, постаралась вести себя как обычно и позднее убедилась, что моя тактика была единственно возможной в сложившихся необычных обстоятельствах.


Прошло несколько недель. Гнетущая атмосфера постепенно рассеялась, ведь теперь я была посвящена в тайну сэра Бестиуса, и слугам не приходилось сдерживаться, чтобы ненароком не сболтнуть мне лишнего. Мы жили уединенно, но мне это даже нравилось, я всегда не слишком любила толпу, многолюдные праздники, пьяных мужчин, горластых болтливых женщин и визгливых детей. Чтобы разнообразить свой досуг, я училась верховой езде, читала стихи и романы из фамильной библиотеки Бестиусов и даже немного работала с Хенри в оранжерее, в отличие от остальных слуг он не отказывался от моей помощи. Наш хозяин теперь изредка навещал меня и днем, но его животное естество стремилось к ночному образу жизни, поэтому вместе мы проводили, в основном, вечера. Он мало говорил, обычно просил меня еще спеть ему что-нибудь и лежал на полу рядом с моими ногами, полуприкрыв изумруды блестящих глаз. Я понимала, что очаровываюсь им, что наши отношения становятся все душевнее и ближе. Однажды он остался сторожить мой сон и после этого стал проводить на ковре возле моей кровати почти каждую ночь. Его грациозность, его сила, его гипнотический взгляд и нежные ласки...


Было начало зимы, когда он, запинаясь не только от мешавших ему говорить клыков, но и от смущения, предложил мне разделить с ним ложе. Я не люблю пустого женского кокетства, поэтому в ответ просто поцеловала его в черное бархатистое зеркальце носа. Ведь, чего лукавить, я полюбила его - такого могучего и такого несчастного - всем своим сердцем. Я не стану рассказывать про ночь нашей любви - она была прекрасна, тем ужаснее оказалось мое пробуждение.
С первыми лучами позднего зимнего солнца я, не открывая глаз, протянула руки, чтобы зарыться пальцами в густой теплый мех на его спине. Но они наткнулись на чью-то гладкую холодную кожу. Сон моментально слетел с меня, я вскрикнула и уставилась на незнакомца, который, ошалело моргая спросонья, лежал рядом со мной - бледный человек с невыразительным лицом, тонкими руками и ногами, впалой грудью, заросший редкими волосами, и округлым животиком. Он улыбнулся мне и просипел: "Моя Лотта". Потом попытался потянуться ко мне, взглянул на свои руки и завопил от радости. Увы, но это был сэр Феликс Бестиус, которому моя любовь и страсть помогли лишиться проклятия.
Странно, но под шкурой прекрасного животного оказался унылый скучный человечек. Он никак не мог приспособиться к новому телу: ноги его заплетались, из рук все валилось, а лоб усеяли многочисленные шишки и ссадины. Он старался себя вести, как ему положено по рождению, и постоянно попадал в нелепые ситуации. А главное, он оказался невероятно зануден и абсолютно лишен чувства юмора. При этом он совершенно по собачьи был привязан ко мне и не отставал от меня ни на шаг. Как только он посчитал, что уже может появиться на публике, всем мало-мальски значимым людям в округе разослали приглашение на нашу свадьбу. Такого шикарного подвенечного платья не видели ни у одной невесты, как минимум, последние сто лет. Мой отец сиял от счастья и красовался перед всеми знакомыми - его дочурка, его маленькая Лотти отхватила себе, и не без его участия, самого завидного жениха. А мне впервые в жизни захотелось наложить на себя руки. Только чувство долга и неистребимое жизнелюбие удержали меня от этого шага.


Прошел год. Даже само присутствие мужа за стеной вызывает у меня глухое раздражение. Мне противен его тихий вкрадчивый голос, его белесая вялая кожа с красно-белыми точечками гнойных прыщей, его тонкие бледные губы и длинные жидкие светлые волосы, болтающиеся жалкими прядками по сутулым плечам. Скоро он войдет сюда, и опять начнутся его убогие ласки, мокрые слюнявые поцелуи и заискивающе-преданные собачьи взгляды.
Он перестал быть зверем, но настоящим человеком стать так и не сумел. Эти жалкие попытки достойно выглядеть в избранном обществе, этот вечный страх сказать или сделать что-то не так, как все это глупо и унизительно.
Но у меня появилась надежда. Вчера, отмечая годовщину нашей свадьбы, непривычный к спиртному муж выпил лишнего и проговорился, что проклявшая его ведьма еще жива. Я найду ее, чего бы мне это не стоило, найду и ласками, угрозами или презренным золотом заставлю вернуть мне моего нежного возлюбленного, моего страстного зверя, мое великолепное чудовище!
© Copyright Васильева Наталья

[fermete]

жду еще

[Кэсси]

© Copyright Пинская София
Сердце, раскрытое настежь

 

- Мамочка, ты у меня самая лучшая! - липкие губы отпечатались на щеке, и громкие ножки унесли моё неугомонное счастье на улицу. И уже через несколько мгновений за окнами звенел голос моей дорогой Кэт, поминутно перебиваемой узкоглазой Самантой и рыжеволосой Лиззи.
Кэт... Как сильно отличалась она от человека, в честь которого получила своё имя - моей бабушки.
Я перевела глаза на стену, где, заключённая в стилизованную под старину раму, собрана была история нашей семьи, всех её ответвлений, появившихся на генеалогическом дереве за первые две трети прошлого века. Коллаж этот стал предметом моей гордости. Фотографии для него я бесцеремонно извлекала из альбомов, пылящихся в подвалах родственников. А потом долго подбирала раму, в которой хватило бы окошек для многочисленных чёрно-белых снимков. И в центре всего этого многолюдья - она, моя бабушка, леди Кэт Рейнолдс, прекрасная своей утончённой красотой, вывезенной сотни лет назад с холодных берегов Англии...
Бабушку свою мы не любили. Ни я, ни брат Майк. С завистью слушали мы рассказы сверстников об очередных выходных или каникулах, проведённых у бабушек-дедушек. О том, как утром их будил запах свежих оладий и ароматного бекона. О походе на каток, если дело было зимой, или озеро, если летом. Об обязательном десерте после ужина - обильном, восхитительном, залитым тающим на языке кремом. И, конечно, о сказке перед сном.
Увы, увы. Ничего этого у нас с Майком не было. В принципе, и дней, проведённых с бабушкой, было всего-ничего: почему-то не любила она забирать нас к себе. Только в самом крайнем случае приезжал неновый уже Бьюик, и через мгновение в доме появлялась бабушка Кэт: всегда безукоризненно одетая, подкрашенная, с аккуратно уложенными волосами. Она торопила нас, напоминая, чтоб не забыли пижамы, тапочки и "тихие" игры. И, едва обменявшись парой слов с мамой, удалялась, уже с нами.
Дома у неё мы были предоставлены сами себе - для того и привозились "тихие" игры: чтоб не мешать бабушке, которая читала, играла на фортепиано, беседовала с кем-то по телефону.
Кормила она нас по времени, что вначале вызвало маленький бунт: как?! Мы уже проголодались! Как - нельзя?! Молодые наши организмы перемалывали бесконечные калории без всякого урона для фигуры - фотографии тех лет тому подтверждение. Но бабушка была непробиваема. "Дисциплина важна во всём", - сухо заявляла она и переворачивала страницу книги: тема, с её точки зрения, была исчерпана. Потому, кстати, и бунт был мелкомасштабным: для большого огня требуется поддувало, а если на тебя даже не смотрят - как тут побунтуешь?
Когда же подходил час, отведённый для приёма пищи, нас поджидало разочарование совсем иного порядка: еды было мало. Очень мало. Всегда! И добавки не полагалось. Мы с грустью смотрели на тарелочки и мисочки, по размеру подходящие, скорее, для кормления кукол - и то, не самых больших - и напоминали себе, что завтра поедем домой и там уж отъедимся! Кстати, "подкармливал" нас, как правило, папа: маму, в конце концов, вырастила бабушка Кэт и, судя по всему, передала ей по наследству не только холодную северную красоту.
Папина семья была совсем другой. Его прадед эмигрировал в Америку в начале двадцатого века, оставив за плечами горячие берега Сицилии и не менее горячие отношения с мафией. Тот факт, что обосновался он и обзавёлся семьёй не в Нью-Йорке, а среди Великих Озёр, в окрестностях столицы автомобилестроения, способствовал скорейшему обамериканиванию в хорошем смысле этого слова.
Папа был первым в семье, женившимся не на итальянке. Как я узнала позднее, шаг этот не был простым, и отцу пришлось отстаивать свой выбор. Но в конце концов любовь взяла верх, соединив в одной семье лёд и пламя.
Вопреки различию темпераментов - а, может, именно из-за этого - союз моих родителей удался на славу. Жили мы дружно и весело. Правда, плечо, в которое прибегали поплакать, было обычно папиным. Ну и что? Кто сказал, что подобная роль годится только для мам?
Так вот, по возвращении от бабушки Кэт, мы с Майком первым делом набрасывались на пиццу, заказанную специально для нас, закусывали восхитительными канноли, купленными в пекарне по соседству, и со смехом рассказывали родителям об очередном тоскливом вечере, проведённом с "Маргарет Тэтчер" - так называл бабушку папа. Мама немного обижалась, наблюдая за нашим весельем, но больше так, для виду. А когда подходило время десерта, присоединялась к нам. И уже через мгновение звонко хохотала, наблюдая за Майком, изображавшим в лицах его спор с бабушкой по поводу добавки желе. Глаза её при этом зажигались лукавыми огоньками, отражавшимися в моментально заблестевших глазах отца - и мы с Майком понимали, что сегодня вечером нас отправят спать пораньше. Почему? Я догадывалась, но с Майком тему эту тогда мы ещё не обсуждали.
А потом случился тот вечер, который... Впрочем, тут в двух словах не расскажешь.
Подходили к концу летние каникулы. Майк "отдыхал" в музыкальном летнем лагере. Дело в том, что саксофон вдруг стал для него целью и смыслом жизни. Вот он и поехал туда "дудеть", в то время как нормальные люди, вроде меня, с удовольствием валяли дурака. Хотя нет: валяли, но не совсем. Мне требовалось морально подготовиться к началу средней школы - ведь именно это означал переход в шестой класс. Детство осталось позади, и впереди маячило отрочество, так называемый подростковый возраст, со всем из этого вытекающим, включая новую школу. С другой стороны, многие мои подружки по улице были на год-два старше и уже учились там, заверяя, что незачем волноваться: в средней школе тоже люди. А если что - только шепни, в обиду не дадим. И это успокаивало.
В общем, я прохлаждалась по полной программе - если, конечно, слова эти уместны в условиях мичиганского июля, когда кажется, что планета оплавилась, как те часы в картинах Дали, и целый штат силой тяготения снесло на экватор с соответствующей температурной поправкой; в то время как вся вода в Великих Озёрах решила испариться, превратившись в тесную влажную шубу, окутывающую несчастных мичиганцев при первом шаге наружу. Так что, да, я действительно прохлаждалась, но, главным образом, в условиях нашего уютного, надёжно кондиционированного и потому приятно прохладного дома.
День был субботний. С утра мы съездили на озеро - то, которое не Великое и потому не испарилось. Шучу. В общем, отдохнули, проведя большую часть времени в воде - даже та была противно тёплой! - и вернулись домой.
Я приняла душ и расчёсывала волосы перед зеркалом, папа развешивал мокрые полотенца на террасе, когда до меня донёсся негромкий голос мамы:
- Джо... Элли...
Голос был тихим, но что-то в нём заставило меня откинуть расчёску и броситься на кухню, где мама готовила ужин.
Следует заметить, что последние несколько дней ей нездоровилось, и она объясняла это "женскими" причинами. На озере даже не плавала. Лежала в тени старого клёна, заходя в воду лишь освежиться. Едва куснула что-то во время ланча. Пила только постоянно воду - и то, больше из соображений безопасности, чтоб избежать обезвоживания.
Но сейчас что-то действительно случилось.
Мама сидела на полу. Точнее нет: она свернулась в клубок на коврике у плиты, подтянув колени к груди.
- Мама! - я бросилась к ней, пытаясь помочь подняться на ноги, но она протестующе замотала головой.
- Нет... Зови папу. По-моему, Скорую нужно вызывать...
Лицо мамы было белым как полотно. Словно вся кровь ушла куда-то, и мама превратилась в Снежную королеву. Но на королеву она сейчас совсем не походила. Ведь когда очень больно, не до величия. А что больно, в том не было сомнений.
- Мери! - рядом со мной очутился отец. Но тут же унёсся прочь, к телефону.
Вскоре где-то завыли сирены Скорой, в течение секунд став оглушающими. Взвизгнув напоследок, они утихли у нашего дома, и уже через мгновение работники службы спасения были внутри. После беглого осмотра мамы один из них поднял на отца озабоченные глаза и сказал:
- Аппендицит. Возможно, даже с перитонитом. Нужно срочно в больницу.
А потом всё было очень быстро. Маму увезли. Папа собрался ехать следом. Но тут заартачилась я: с собой он брать меня не хотел, поскольку дело шло к ночи. А оставаться дома одна я почему-то боялась. Впрочем, что значит почему-то: маме плохо! Может, её жизнь в опасности! А я тут одна?!
Понимая, что спорить со мной бесполезно, отец позвонил... бабушке Кэт - так уж вышло, что вся остальная родня разъехалась кто куда.
А ещё через пять минут я сидела в машине, и мы ехали к бабушке.
Высадив меня, отец тут же умчался в больницу, а я пошла в дом, который в этот момент ненавидела всем сердцем - ведь я там буду совсем одна, без Майка!
Дверь открылась, и на пороге показалась бабушка Кэт. Она то ли собиралась идти куда-то, то ли только что пришла, но выглядела на все сто - королева Англии, ни больше ни меньше. Впрочем, мне было не до её красоты. Скажу больше: отутюженность и полированность её облика раздражали меня и раньше. Но сегодня! Да как она смеет!
Не сказав ни слова, я, нарочито надув губы, промаршировала мимо неё и уселась на диван в гостиной, уставившись в невключенный телевизор.
Хлопнула дверь, и в комнате появилась бабушка. Краем глаза я видела, что она направилась было ко мне, затем остановилась и зашагала прочь. Вроде на кухню. Да, на кухню: я услышала позвякивание посуды, и вскоре бабушка появилась опять, неся что-то в руках. Я упорно не глядела в её сторону.
- Вот тебе печенье с молоком. Поешь, пока я займусь ужином.
Стыдно признаться, но к этому моменту я была так голодна, что готова была съесть слона. Так что после второго и, кстати, последнего печенья у меня даже поднялось настроение. Я по-прежнему сердилась на бабушку, но вдруг поняла, что сама тоже хороша: вошла, даже не поздоровавшись.
- Кэт, - следует заметить, что бабушку мы с Майком называли по имени. Званием "бабушки" награждалась папина мама. А бабушка Кэт была просто - Кэт. - Спасибо.
Я поставила посуду в раковину и повернулась к бабушке, резавшей что-то на столе.
Зазвонил телефон. Бабушка вздрогнула и выронила нож. Подойдя к телефону, она нерешительно сняла трубку и поднесла её к уху.
- Да... Да, Джо... Даст бог, всё будет хорошо. Позвони мне. С-спасибо... Да, Элли здесь... Конечно, скажу. Мы скоро ужинать будем, ты за нас не беспокойся. Я буду ждать звонка... Хоть среди ночи. Звони.
И положила трубку. Я стояла, уставившись на неё в ожидании объяснений.
- У мамы острый аппендицит, - заговорила, наконец, бабушка. - Она уже в операционной. Хирург считает, что всё будет хорошо. Папа позвонит, как только узнает что-нибудь новое.
Я тяжело выдохнула. Всё будет хорошо. Главное, повторять самой себе: всё будет хорошо. Я уже заметила: если чего-то очень хочется, главное, думать об этом постоянно - и оно сбудется.
- Ты мне поможешь с ужином? - ворвался в мои мысли голос бабушки. Звучал он неожиданно тепло, и я подняла глаза, желая удостовериться в том, что не ошиблась. Да-да! Тепло и Кэт - несовместимы такие вещи, вот уж нет! Бабушка отвернулась, словно захваченная врасплох, но я успела заметить, что глаза её подозрительно блестели, а между бровей пролегли вертикальные складки, неожиданные на безупречно гладком лице. "Да ведь она тоже за маму переживает!" - вдруг дошло до меня. Только почему-то не хочет этого показывать... Ну и подумаешь что скрывает! Такой пустяк можно и простить!
Я решительно подошла к ней и обняла за худую талию:
- Конечно... бабушка.
Сверху что-то зашмыгало, раздались ещё какие-то странные звуки. Бабушкины руки обняли меня неожиданно нежно. Но тут же отстранили.
- Вот и замечательно! - прокашлявшись, подытожила она почти ровным голосом, словно только что не произошло нечто подобное землетрясению: у Кэт, похоже, есть сердце! И она умеет плакать - совсем, как настоящая бабушка! Вы только не подумайте, что мы с Майком бабушку Лауру до слёз доводили. Просто у той глаза сами по себе вечно были на мокром месте: то фильм душещипательный по телевизору посмотрит; то расстроится из одного из своих многочисленных отпрысков; а то и от радости расплачется - тоже слёзы, но совсем другие!
В общем, мы занялись приготовлением ужина. Причём я больше мешала бабушке, чем помогала. Но она терпеливо учила меня всяческим кухонным премудростям: как правильно держать нож; как чистить картошку так, чтоб меньше пошло в отходы; как накрывать плиту, чтобы меньше потом убирать. Я, кстати, до сих пор именно так всё и делаю, что экономит огромное количество времени. Да, умение экономить... Чему-чему, а этому у неё можно было поучиться. Всё это я поняла намного позже, но именно тогда, на кухне, в ледяной стене, отделявшей меня от бабушки Кэт, протаяла брешь. И я не замедлила сунуть туда свой любопытный нос.., что не слишком поощрялось! Бабушка, посмеиваясь, отмахивалась от неожиданной атаки итальянского темперамента, обычно сдерживаемого в её ледовом замке, но сейчас выпущенного на волю.
- Баб, смотри какая картошка: на человечка похожа! Давай её не чистить - прям так и сварим!.. Бабушка, давай приготовим что-нибудь на десерт!.. Ну ба-а-а! Очень хочется!.. Не хочу печенье - оно сухое!
Я прыгала на неё с объятиями, целовала в нарумяненную щёку, дёргала завязки фартука, отчего тот скользил вниз, и бабушка поспешно его подхватывала, пряча от кухонного бедствия дымчато-розовую юбку из плотного шёлка.
А потом мы сидели и ужинали. Когда я заканчивала яблочный пирог, который мне всё же удалось у неё выклянчить, опять зазвонил телефон. Кэт рванулась к нему:
- Да!.. Слава богу, как я рада, - голос её дрогнул, но она тут же подобралась, прокашлялась и продолжила: - Передавай ей привет. Скажи, что у нас всё в порядке. А также, что Элли - чудная девочка. Правда, она вот уже третий кусок пирога доедает, - при этих словах бабушка многозначительно посмотрела на меня, - что говорит мне о полностью потерянном чувстве нормы, а это для девочки небезопасно. Так что Мери стоит обратить внимание... Хорошо, хорошо... Ни в коем случае! Она проведёт ночь здесь. И позавтракаем мы тоже вместе.
Я ждала, не особенно пытаясь скрыть недовольство по поводу того, что мне даже не предложили трубку.
- Смотрите на неё! - бабушка, похоже, заметила моё состояние. - Глазищи так и горят! Ах ты, южная кровь!.. Всё в порядке, Элли. Операция прошла без осложнений, и сейчас мама отдыхает. А утром позвонит нам. Всё? Успокоилась?
Бабушка приблизилась ко мне и провела худой рукой по волосам, ещё влажноватым после душа.
- Хочешь, телевизор вместе посмотрим?
Но мне не хотелось смотреть телевизор. Тем более, что у бабушки не было моих любимых каналов.
- Не хочу телевизор, - буркнула я, притворяясь обиженной - так проще торговаться, добиваясь своего:
- Бабушка, а ты сказки знаешь?
Кэт выглядела удивлённой.
- Сказки? Сказки... Да когда-то, вроде, знала. Тебе, что ли, сказка нужна? А не выросла ты ещё из сказок? - поддразнила она меня.
- Не выросла, не выросла! Расскажи, баб, расскажи, ну, пожалуйста, миленькая! - заканючила я. Впрочем, в тот вечер и простого "пожалуйста", наверно, оказалось бы достаточно.
- Хорошо, - пряча улыбку, согласилась та. - Давай ты приготовишься ко сну, почистишь зубы, ляжешь в постель - и получишь свою сказку. Договорились?
- Договорились! - остатки пирога отправились за щеку, вызвав неодобрительное покачивание головой: такой огромный кусок! Ладно, в следующий раз будет маленький.
А потом мы вместе убирали на кухне. Затем я чистила зубы, а бабушка сушила мне волосы своим допотопным феном.
Наконец, я улеглась. Рядом присела Кэт.
- Значит, сказку. Хочешь о Золушке?
Кто ж не хочет о Золушке? Хоть сто раз о ней можно слушать!
- Давай!
И бабушка начала. Следует признать, что рассказчицей она была неважной, что в тот момент не имело никакого значения. Мне было очень хорошо и уютно рядом с бабушкой, бок которой согревал, а голос журчал как ручеёк, убаюкивал...
- Всё! Теперь - спать.
Щёлкнул выключатель, прикрылась дверь, оставив узкую щель, в которую проникал мягкий свет торшера - бабушка знала, что я боюсь засыпать в темноте. А ночника у неё не было.
..Я, похоже, сразу же заснула, потому что когда что-то меня разбудило, было по-прежнему темно, и та же полоска света струилась сквозь неплотно прикрытую дверь - значит, бабушка ещё не легла. Что же меня разбудило? Я прислушалась.
Беседовали двое. Точнее, беседой это трудно было назвать: звучал только один голос, определённо обращавшийся к кому-то. Но этот "кто-то" не отвечал. "Странно", - подумала я и решительно выбралась из постели.
Голос принадлежал бабушке и доносился из её спальни. Туда мы обычно не заглядывали. Конечно, предварительно выяснив, что интересного там ничего не было: скучная спальная мебель, старомодные лампы на прикроватных тумбочках. Единственным украшением была маленькая статуэтка рядом с бабушкиной лампой. Значительно позднее мы узнали, что та являлась бездарной копией гениальной Пьеты Микеланджело.
Стоит упомянуть, что вся наша семья, и с папиной, и с маминой стороны, относилась к католической ветви христианской церкви. Сказать, что мы были очень уж религиозными, нельзя. В церковь ходили, главным образом, по праздникам. Молитву перед ужином читали только на Пасху и Рождество - где-то так. Бабушка, кстати, тоже особой религиозностью не отличалась. Тем более удивительным показалось мне то, что я увидела: бабушка молилась! Она стояла на коленях, со сжатыми перед грудью руками, обращаясь к маленькой статуэтке, изображающей Христа, оплакиваемого девой Марией.
- Так что, прости меня, господи, - голос её дрожал, словно от сдерживаемых рыданий. - Как видишь, не так что-то повернулось в моей жизни. Любила в полсердца, целовала нечасто, баловать забывала... И я, может, тебя прощу! - голос её окреп: не в первый, видимо, раз - потому я и проснулась: - Прощу за то, что не помог, не поддержал, сил не дал... Зачем? Зачем?! Восемь деток ты дал мне... Восемь! Я ещё и жизни-то не видела, когда первым забеременела. А с мужем моим любили мы друг друга! Любили... На то времени только и оставалось, чтоб... плодить их, прости меня, господи. Потому что дети наши - чада твои - всё его себе забрали, нам ничего не оставили! Задумалась я после второго - может, хватит? Ведь не потяну больше! А то, что будет больше, ясно стало после первых двух, что один за других на свет появились! И пошла я к настоятелю на исповедь. За помощью, можно сказать, пошла. А он греховными мысли мои назвал... Пришла я домой, расплакалась. Муж приголубил, успокоил. А через месяц я снова была беременна! Риччи мой... Уже он не был желанным... Только ты, господи, ещё пятерыми меня "наградил"! Уж и не знаю, за какие грехи! Неужели за мысли, которыми поделилась со святым отцом?! А время тогда было непростое, небогатое было время. Всё, что муж зарабатывал, проедала наша орава. Побаловать деток сластями или игрушками грошовыми - не могла я себе такого позволить! Да что сласти: добавки их лишала, потому что иначе до следующей зарплаты не дотянули бы! А им-то хотелось - росли ведь они! Вот так и боролась. И в борьбе той... забыла о том, что больше всего любовь моя была им нужна. Любовь, господи! Так что наказывал ты меня, а страдал-то кто? Детки мои, вот кто!
Бабушка опустила лицо в руки и заплакала. А я прижалась к стене, стараясь не дышать, только бы она меня не заметила. Тем временем бабушка продолжила свою молитву-отповедь:
- Вот так и прошли годы... Когда последний вылетел за порог отеческого дома, захлопнула я дверь и вздохнула с облегчением: всё, отстрелялась. И попыталась зажить своей жизнью. А какой такой жизнью? Ведь всё, что было в ней - дети! Они ушли, и осталась пустота. Не тоска по ним, а - пустота... Которую муж не смог заполнить. Да и умер он вскоре. Неожиданно, не болевши даже. Говорили, от сердечного приступа. Его ведь тоже я не долюбила. Всё думала, вот, детей вырастим, тогда и заживём себе на радость. Только не дал ты нам времени, господи; и тут обделил... Вот и осталась я одна. Дети - чужие они мне. Вытирая носы да меняя подгузники, не успела я с ними сблизиться. А как сблизишься, когда руки полны? Книжку почитать, сказку рассказать... Старшие младшим книжки читали да сказки рассказывали, пока я кашу по тарелкам раскладывала да молоко в чашки наливала. А потом убирала. Да стол вытирала. Да полы подметала - ведь где дети да еда, там без метёлки не обойтись! Да... Восьмерыми детками ты наделил меня, господи, не спросив, потяну ли. А о том не позаботился, чтоб на няню денег хватило! Может, приди мне кто на помощь, так и силы остались бы на то, чтоб... любить! А так самой пришлось быть всем на свете: и няней, и кухаркой, и уборщицей - только... не мамой.
Голос её дрогнул. Она замолчала. Но ненадолго:
- Потом внуки появились. Подросли. По одному-двое у всех восьмерых. Четырнадцать чудных малышей. Только внуки те... По имени меня называют, а не бабушкой. Видно, чувствуют, что ледком моё сердце покрыто. А оно таки и покрыто! С тех самых пор, когда в родильно-бытовую машину жизнь меня превратила! Того, правда, не знают, что не закройся я тогда от них стеной холодной, руки на себя наложила бы... Ведь не та жизнь получилась, о которой мечтала, совсем не та, господи. Но сегодня... Чудо произошло сегодня. И не по твоей воле. Знаю: не по твоей! Обняла меня Элли. Просто обняла - и потеплело вдруг в груди. Словно солнечный луч пробрался сквозь ледяные завалы и растопил там что-то, спящее годами. И поняла я, что живо оно, сердце моё, не совсем ещё замерзло! Может, и сможет раскрыться навстречу пусть не детям, так хотя бы внукам? Может, узнаю я всё-таки, что же это такое, счастье материнства? Так что, прости ты меня, господи. Коль и грешила, то не по своей воле. А вот я... Прощу ли я тебя? Не знаю. Может, и получишь ты от меня прощение. А может, и нет...
Бабушка махнула рукой безнадёжно, поднялась с пола и начала снимать покрывало с кровати.
Я тем временем бесшумно скользнула назад, в свою спальню, лихорадочно обдумывая то, чему только что стала свидетелем. Бедная бабушка! Как же ей, наверно, одиноко и тоскливо. Особенно по вечерам. А что, если...
Я помнила, что когда-то давно в доме бабушки осталась наша книжка сказок, которую мы так никогда и не забрали. Где же она?
Книга лежала в нижнем ящике моей прикроватной тумбочки. Я прислушалась: в бабушкиной спальне было тихо. Наверно, уже легла. Самое время!
- Элли? Ты что тут делаешь? Почему не спишь? - голос бабушки звучал удивлённо и совсем не сердито.
- Бабушка, я спала уже. И мне снилось, что ты - маленькая девочка, которая не может заснуть без сказки. А мама куда-то ушла. И вот ты плачешь, плачешь, а мама всё не идёт - и я проснулась. Бабушка, ты не плачь, а лучше послушай...
Я присела на её кровать и начала:
- "Давным-давно жила-была одна счастливая семья: отец, мать и их единственная дочка, которую родители очень любили. Много лет жили они беззаботно и радостно..."
Так начиналась сказка о Золушке. Бабушка слушала не перебивая. А когда я прочла последние строки и закрыла книжку, она села в постели и обняла меня. Я тоже обхватила её руками и поцеловала в щеку - та была мокрой и солёной.
- Спасибо, радость моя, - бабушка шептала - чтобы скрыть от меня набухший от слёз голос? Впрочем, слёзы эти не были горькими. Даже я, совсем ещё ребёнок, понимала разницу между слезами, пролившимися во время её молитвы, и этими. Счастливыми были эти слёзы. А, значит, то, что я задумала, удалось.
В тот вечер я заснула рядом с бабушкой, на другой половине её широкой кровати.
Думаю, не стоит объяснять, что с тех пор мы стали настоящими друзьями, и старый Бьюик останавливался у нашего дома намного чаще.
Бабушки не стало, когда я уехала учиться в колледж. Потеря эта оказалась очень болезненной: ведь к тому времени жизнь моя была немыслима без неё. Как много всего я от неё узнала. Как часто именно ей звонила, делясь своими, девичьими уже, проблемами. И мне всегда хотелось вернуться к той давней, нечаянно услышанной молитве. Но не успела... Впрочем, со временем я и сама во всём разобралась. Случилось это, правда, намного позже: когда я сама уже стала мамой.
Любовь, возникшая в моём сердце с появлением маленькой Кэт, была неизмерима, нерациональна своей интенсивностью и потому ещё более могущественна.
Я ведь любила в своей жизни: и родителей, и брата, и бабушку. Да и мужа своего я любила, и по-прежнему люблю. Только то, что я испытала, когда на грудь мне положили влажный попискивающий сверток, было несравнимо ни с чем. Что-то удивительное произошло в тот момент, какая-то фантастическая метаморфоза: словно я - это уже и не я, а суперэссенция немыслимой силы чувства, название которому ещё не придумано. Могла ли я назвать то, что захлестнуло меня в тот незабываемый миг, любовью? Наверно, могла бы - но только за неимением более подходящего слова. Да и возможно ли оно в принципе? Можно ли простым звуком, даже многосложным, передать то, что кипело в моём сердце, и волны чего окрашивали весь мир в новые цвета - радости, надежды; какой-то вселенской умиротворённости? Не знаю... В самом деле, как можно описать солнечный свет? Или утреннюю росу? Или первый снег?
Держала я в руках маленькую Кэт и... плакала, от счастья. Невыразимо сильного и пронзительного. Обжигающего даже - потому и слёзы.
- Доктор, вы себе не представляете, как я её люблю, - прошептала я, помню, сквозь забитую слезами носоглотку, и врач понимающе кивнул:
- Я сам тоже два месяца назад стал отцом.
Но это ещё не всё. Беременность моя была запланированной и желанной. К тому времени я созрела для материнства и по возрасту, и материально. В общем, прагматичный довольно подход к не совсем материальному предмету; "проза жизни", так сказать.
Когда врач сообщил мне о беременности, я не была удивлена: всё было просчитано заранее. Да и ощущения, уже возникшие в моём теле, однозначно указывали именно на то, что - свершилось. И врач не более, чем подтвердил мои подозрения. Но уже тогда я поняла, что пришёл конец прозе. И оказалась права.
Буквально на следующий день я проснулась с удивительным чувством... ожидания и предвкушения: словно маленький человек, который уже начал расти внутри, хорошо мне знаком, и приход его будет... возвращением! Да-да, возвращением! Из какого-то дальнего путешествия или ещё откуда-то, где он пропадал долгие годы. И без него - или неё - не только жизнь моя, но и я сама оставалась всё это время чем-то неполным, несовершенным. Чем-то вроде пазла с недостающим фрагментом.
Так и прошли все девять месяцев. Я гладила пяточку, упиравшуюся в живот изнутри, и думала о том, что скоро покрою эту драгоценную ножку поцелуями. Я придерживала свой всё увеличивающийся в размерах живот руками и молила, чтобы маленькая девочка внутри почувствовала моё прикосновение посредством каких-то малоизученных биотоков. Я даже разговаривала с ней.
И вот - она появилась. Приходом своим завершив незаконченную картину. Теперь всё встало на свои места. И даже бесконечные памперсы или ночные бдения оказались необходимой и желанной частью этого нового бытия. Что же касается всем хорошо известного "на ручки" - это стало самой большой наградой, апогеем материнства, продлением того удивительного времени, когда мать и дитя были единым целым. Говоря же о моих беседах с неродившейся ещё Кэт - она помнила меня и мои прикосновения: положенной на лоб ладони было достаточно, чтобы успокоить плачущую дочь! "Как тебе это удаётся?" - изумлялся муж, на что я пожимала плечами и загадочно улыбалась. В самом деле, как это объяснить?
Интересно, испытала ли бабушка Кэт подобные чувства при рождении её первенца? Последующих детей? Не знаю. Мне-то было уже за тридцать, когда дочь появилась на свет. А бабушка познакомилась с материнством будучи двадцати лет от роду - сама ещё, по сути, дитя. Она тогда музыкой всерьёз занималась. Ей даже прочили карьеру концертирующей пианистки. А тут - замужество. И через девять месяцев - первый ребёнок. Ещё через год - второй. Третий дал ей два года перерыва. Четвёртый... Так вот оно и шло.
Произвести на свет восьмерых детей смогли бы, наверно, многие женщины, было бы здоровье. Только сколько среди нас найдётся тех, кому удастся не только посвятить себя детям, но также обнаружить, что именно материнство и дети - чем больше, тем лучше - это их призвание? Не каждому дано стать художником; или учёным; или врачом. Материнство - это тоже талант! Не каждая женщина сможет превратить материнство в смысл и цель своей жизни. А уж сочетать эту благородную роль с другими - и подавно не у каждой получится. Честь и хвала матерям-героиням, которые смогли, подняли, одолели, обретя в этом благородном призвании самих себя!
Только бабушка Кэт не принадлежала к их числу - не было дано, вот и всё. В результате, то, что произошло с ней, было жестоко и несправедливо: материнство, пришедшее слишком рано и навязанное вопреки её воли традицией, религией и людьми, убило в ней... мать. Многодетность разрушила то, что могло бы стать гимном большой любви, наполнявшей моё собственное сердце вот уже пять лет.
Как жаль, что поняла я это всё так поздно. Как жаль, что не успела признаться бабушке в том, что нечаянно услышала её молитву, и тем самым вызвать на разговор, который, думаю, помог бы ей найти прощение и... простить, тоже.
Бабушка Кэт...
- Мамочка, мы проголодались и пить хотим! - перебил мои мысли звонкий колокольчик дочкиного голоса.
- Так заходите поскорее! - засуетилась я, извлекая из холодильника большую бутыль. - Лиззи и Саманта, яблочный сок хотите?
- Хотим! - восторженно завопили все трое и забрались на стулья вокруг стола: они хорошо знали, что на бегу я им пить не позволю. И печенье будет съедено над тарелками. Да-да! Бабушкину аккуратность я, несомненно, унаследовала. Что же касается любви... Думаю, благодаря именно бабушке чувства этого у меня больше, чем достаточно. Хватит и на мою дорогую малышку, и на её брата, появление которого мы ожидаем через несколько месяцев. Найдётся и для всех остальных членов моей большой семьи. Ведь мне необходимо теперь любить за двоих - за себя и за неё, мою дорогую и незабвенную бабушку, леди Кэт. Любить всем сердцем, раскрытым настежь...

[Кэсси]

 

Беседовали две женщины.
- Да, так вот оно и было, девонька. Пришёл мой Гриша с войны - и запил.
За окном уже сгущались ранние сумерки, а в большой, обставленной 'по-городскому' бревенчатой избе уютно горела висящая над столом лампа с большим абажуром, освещая стол, покрытый льняной с вышивкой скатертью, на котором были расставлены неожиданно тонкие чашки из сервиза 'Мадонна', заварочник из того же сервиза, пиала с красносмородиновым вареньем и электрический самовар.
За столом, напротив друг друга, сидели двое: молодая девушка и старая женщина, над лицом которой безжалостно поработало время - такие тёмные, изборождённые глубокими морщинами лица увидишь только в деревнях, где яркое солнце Малороссии жжёт всё подряд, не щадя юной красы яркоглазых хохлушек, превращая их в старух до времени, так что и возраста не распознать. Если, конечно, не присмотреться получше. Ведь тогда вдруг заметишь, что из-под сморщенных век неожиданной синевой вспыхивают молодые глаза, а из разреза байкового халата выглядывает совсем не старое, молочно-белое колено, до которого убийственному солнцу добраться не удалось.
Девушка, несомненно, приходилась старой женщине родственницей. И очень близкой: такие же ярко-синие глаза сияли из-под крутых дуг бровей, украшавших высокий лоб, переходящий в тёмный блестящий шлем волос, стянутых в пучок на затылке. Девушка придвинула к себе чашку и вдохнула ароматный пар.
- Это мята, бабушка?
- И мята, и липа, - пояснила женщина и, помолчав, вернулась к прерванному рассказу: - Только он, Алесенька, не моим тогда ещё был. Да, - женщина замолчала, и глаза её похолодели вдруг - словно тонким ледком подёрнулись синие блюдца озёр. Она поднялась из-за стола, подошла к печи, сняла заслонку и сообщила:
- Готовы пирожки!
Выложила в плетёную корзинку, выстеленную рушником, и поставила на стол.
- Пусть остынут чуток.
Сама же села на стул, распахнув ворот - жарко стало - и, покачав головой, продолжила:
- Война-то по деревне нашей прошлась самой серёдкой косы своей смертоносной: почти подчистую мужиков всех выкосила. Одни бабы да детки малые остались. Когда очередной герой с войны возвращался, праздновали всем селом. А как же? Он хоть и к жене своей приезжал, а достоянием становился вроде как общим. Без мужских-то рук в деревне - никуда!
Женщина вздохнула:
- Вернулся и Гриша. Подкатила в тот день к его с Натальей хате телега, а в ней - он, красавец, каких поискать! Черноокий, белозубый, чуб смоляной назад зачёсан, на груди гимнастерка трещит, а на ней - медалей да орденов не сосчитать.
Наталья как раз в огороде копалась. Увидела гостя долгожданного, как закричит:
- Доченьки мои, ягодки, бегите сюда: папку встречать будем! - и сама тоже, пулей к нему полетела.
Дочки-двойняшки над соседней грядкой поднялись, крутят головами, ничего не понимают. Когда война началась, им и года ещё не было. А тут - вон какие вымахали, помощницы. Только папку своего они не особо помнили. Больше по фотографиям. Но ждали его возвращения не меньше Натальи: не больно-то она их баловала. Да и грех её винить: тяжко бабе одной в селе. А тут детки малые, да война, да мужик на фронте.
А Гриша тем временем сбросил наземь мешок с вещами, взял в руки какие-то не то утюги, не то ещё что непонятное; перегнулся через край телеги и соскользнул вниз...
Женщина зашмыгала носом, снимая пальцем слёзы с ресниц:
- Вижу, Наталья встала, как вкопанная, да как завопит: 'Ой, люди, помогите! Гриша-то мой...', - и свалилась без чувств, баба дурная. А девчушки её добежали уже до папки, стоят и понять ничего не могут: как это так выходит, что папка одного с ними роста оказывается; и чего это мамка упала и молчит? Одна, было, захныкала, другая подхватила - и вдвоём такой они рёв устроили! К матери подбежали, теребят её, зовут. Наталья и пришла в себя. Села, посмотрела на дочек, затем на мужа инвалида. Встала, подошла к нему. Упала на колени, уткнулась лицом в культи и заплакала. Потом поднялась, мешок мужний за спину закинула и зашагала в хату. И он рядом пошёл - как же, пошёл! Утюги те деревянные вперёд выкидывал и, опираясь на них, всё тело подтягивал. Так и передвигался.
И зажили они. Руки у Гриши были золотые: за что ни возьмётся, всё сделает. То ли по дому, то ли с колхозной техникой. Спрос на его услуги был высокий - опустели наши дворы после войны той проклятой. А без рук мужских - как? Вот и кочевал он из избы в избу. То гвоздь прибить, то обувь починить, а то и табурет смастерить - на всё его умения хватало. Расплачивались с ним бабы то деньгами, то продуктами. А ещё - выставляли всякий раз. Жили хоть бедно, но самогон у людей водился. Вот и наливали Грише из благодарности. А он не отказывался. Да и как тут устоишь, ежели от чистого сердца? Сначала обидеть не хотел, а потом, вроде, и самому понравилось.
А, может, забыться хотел. Тут ведь вот какое дело. Не могла, похоже, Наталья стерпеться с тем, что красавец её муж безногим с войны вернулся. Прямо она этого не высказывала, но по лицу было видно, что радости от его прихода в доме немного. И он, кажись, чувствовал - как не почувствуешь такое? Да и самому-то ему каково - без ног-то? Не обрадуешься. В общем, началось всё с безобидной стопки, а закончилось тем, что запил Гриша. А Наталье то, вроде, и на руку. То ходила, как в воду опущенная, а то, смотрю, распрямилась во всю свою стать, глазищи опять загорелись - она ведь тоже красивой была, не зря ж её Гриша в жены себе выбрал! И - молчит. Молчит, молчит, а потом и говорит мужу: 'Ты, Гриша, уж как хочешь, но нет больше сил моих жить с инвалидом да пьяницей. Поеду я с дочками в город. А ты здесь оставайся. Нам ты такой не нужен. Вот возьмёшься за ум - тогда приму. А пока что - прости-прощай, муженек дорогой; не поминай лихом'. И уехала.
Если раньше Гриша выпивал, то после ухода жены запил всерьёз. Да так, что и до дому не всегда добирался: то в канаве заночует, то в сарае. А то и какая вдовушка в спальне своей приютит. Без мужиков-то нам, бабам, тоскливо, сама знаешь. Так что хоть и пьяный, и без ног - а всё, штаны. Так вот он и перебивался.
- Бабушка Василиса, а как же у вас всё началось? - перебила девушка, надкусывая второй уже пирожок.
- Что, нравятся бабкины пирожки? - улыбнулась женщина и взяла себе один; откусила, кивнула одобрительно: - Хорошо получились. Вот с пирожков, можно сказать, всё у нас и началось.
- Да ну? - ахнула Алеся, широко распахнув глаза, состязавшиеся синевой с бабкиными.
- Вот те и ну! - рассмеялась та; а затем нахмурилась: - Он ведь чуть не помер в тот день. Так 'наугощался' у очередной вдовицы, что до дому даже не добрался. Так у калитки и заснул. А дело зимой было. И день тот выдался холодным, как никогда. Иду я, значит, домой - а хаты наши, как ты догадалась, по соседству были - смотрю: сугроб у Гришиной калитки. Снег как раз в тот день пошёл. Но чтоб сугроб - это ж его сгрести кому-то нужно! Да и не выпало снега на сугроб! Почуяла я неладное, подошла поближе. Тронула 'сугроб' - а он и застони! Сгребла я руками снег - а это Гриша! Да холодный весь! Найди я его на час позже, замерз бы насмерть! Подхватила я его в охапку - он хоть и ополовиненный, а всё равно тяжеленным оказался. Ну так и я ж баба крепкая! Прямиком в баню свою и затащила. Растопила её как следует. А пока вода грелась, Гришу самогоном тем проклятущим и растерла. Он, понятно, проснулся, как почуял, что бабьи руки его охаживают да секретности все на свет божий выпущены. Обниматься полез, бормочет что-то спьяну. Да только мне до мужских его доблестей интересу не было. Жалко мне его стало, вот что! Ведь мужик-то он сам по себе неплохой был. А тут - одна беда за другой: и ноги потерял, и жонка сбежала; а тут ещё горилка в лучшие подружки затесалась. До смерти чуть не задружила!
В общем, вымыла я его, выпарила - а он под конец протрезвел. Смотрю, неловко ему. 'Ладно, - говорю, - сам тут заканчивай. Вот тебе смена чистой одежки. Как закончишь - приходи в избу, я блинов напеку да чаю согрею'. И пошла. Только раньше за утюгами к калитке сходила да под дверьми баньки оставила - как ему без них?
Ну вот. Пришёл он вскорости. У меня и чай уже поспел, и блины в печи жарятся. А на столе - пирожки. Вот такие, как ты сейчас ешь. Начинка, правда, совсем пустяковая: время-то было нищее; голодное было время. Но в пирогах главное - тесто. Так что хоть и нищие пирожки мои были, да вкусные. Сидит Гриша, за обе щёки их уплетает и молчит. Потом говорит:
- Вкусно.
И опять ест. А я блины к тому времени жарить закончила. Поставила перед ним, кринку сметаны из погреба принесла, варенье.
Посмотрел он на это всё, на меня, и... заплакал. По-мужски так заплакал, тяжело. Потом скрежетнул зубами, сверкнул глазищами, утёр слёзы и стал блины есть. А как наелся, заговорил:
- Спасла ты меня от верной смерти, Василиса. В долгу я теперь перед тобой до последних дней.
И ушёл. И я спать пошла. Только не спалось мне той ночью. Всё о нём думала. Глаза его вспоминала. И голос. Я ведь девчонкой влюблена в него была. Да и не я одна! Но он ни на кого, кроме Натальи, не смотрел. И ещё... Я хоть приставания его в баньке той полутёмной отвергла, но, признаюсь тебе, девонька - ты у меня большая уже выросла, о замужестве, вон, думаешь, поймёшь - тяжко нам, бабам, без мужиков. Колю моего война забрала, и я вроде как смирилась. А тут хоть смиряйся, хоть нет, разницы никакой нету. Только вечер тот всколыхнул всё моё женское существо, разбередил то, что взаперти держалось. Гриша - он хоть и без ног, но во всём остальном, ох, хорош мужик был! Что плечи, что руки, да что там... В общем, насилу заснула я той ночью.
Только переживания те отразились на мне, видать, каким-то образом. На ферме я тогда работала. Дою коров, молоко отношу - а бабы, смотрю, косятся на меня, подшучивают:
- Эй, Василиса, бурная ночь выдалась? Вон, по сю пору глаза сияют!
Отмахнулась я от них, а сама, как минутка выдалась, в контору заскочила - там осколок зеркала в углу над рукомойником кто-то приспособил. Смотрю - точно! Словно кто свежей синьки в них плеснул! А под глазами - тени: это от ночи-то, от бессонной! Эх, видел бы меня мой Коля, думаю. И вдруг ловлю себя на том, что представляется мне не муж погибший, а... Гришка. Вот ведь напасть какая!
Так и день прошёл. С бабами я старалась не разговаривать. Притворилась обиженной - а как ещё спрячешь пожар, который разгорелся в моём сердечке нежданно-негаданно?
Ну вот, закончила я работу и домой пошла. А уже смеркалось. Смотрю - стоит кто-то у моей калитки. Вроде как человек, только... Вдруг обожгло меня изнутри: он это, Гриша! Подхожу ближе - точно, он. Трезвый, причём. Стоит - или, точнее, сидит. Он, видишь, к этому времени соорудил себе что-то вроде тележки на колёсиках. Утюгами отталкивается, и знай себе, едет. Вот сидит он, значит, на тележке. Чистый, бритый. Одеколоном трофейным от него пахнет. А в руках свёрток.
- Здравствуй, сосед, - говорю. - Ты меня, что ли, поджидаешь? - а у самой сердечко вот-вот из груди выпрыгнет.
Он, видать, почуял, что со мной происходит - мужики, девоньки, не такие уж и слепые: чуют, когда нашего брата задело за живое - и заулыбался так, словно и войны той проклятой не было, и ноги по-прежнему при нём, и вообще, всё у него в порядке. А у меня от этой улыбки последние силы пропали!
- Здорово, Василиса, - отвечает и свёрток протягивает: - Я вот зайца в лесу подстрелил. Может, жаркое сготовишь? Я-то не знаю, как. А ты - вон какая стряпуха. Пироги твои - каждый день бы ел, не наелся! - и улыбается так подначивающе.
А в меня как бес вселился:
- Так в чём дело? - спрашиваю, и чувствую, что щёки мои горят красным пламенем, а губы сами по себе растягиваются в улыбке. - У меня их вон сколько со вчерашнего осталось! Заходи, угощайся. А я пока что жаркое соображу! - и калитку ему отворяю.
Зашли мы в хату. Я быстро печку растопила, воды согрела, мясо тушить поставила, а перед Гришей чай с пирогами выставила.
- Ты ешь, - говорю, - а мне после работы ещё умыться надо.
Я остатки горячей воды в баньку утащила, одежку покрасивше прихватила. Одеколон у меня тоже был - ещё с довоенных времён. Вымылась, прихорошилась. Вхожу в избу - а Гриша у печи, на табурете. Жаркое мешает.
- Ещё полчасика - и готово будет, хозяйка, - говорит. А сам глаз с меня свести не может. - Красивая ты, Василиса, - говорит, - и хорошая. Где только глаза мои раньше были? - и руку протягивает.
Я-то знала, где глаза его были - на Наталье, вот где! Только говорить этого не стала. Зачем? Подошла к нему - на табурете он почти с меня ростом оказался - и молю в мыслях, чтоб не томил. А он и не стал! Обхватил меня руками - а они у него сильнющие: за руки и за ноги отвечали ведь - притянул к себе и поцеловал.
Ох, девонька! Что и говорить... Сгорело то жаркое, потому как у нас с Гришей поважнее дела нашлись. Да ты не смущайся, не маленькая уже. А если не веришь, что бабка твоя молодой когда-то была, так посмотри на фотографию! Вон какая! И Гриша, тоже - орёл!
Внучка смущённо улыбалась, слушая рассказ, который оказался откровенней, чем она ожидала.
- Ну, а что было потом, ты и сама знаешь. С пьянством Гриша завязал - да и не был он пьяницей, говорю же. От горя запил. А как горя не стало - так и без горилки смог обойтись. Разве что по праздникам. С Натальей он развёлся. Дом их продал, и деньги ей отдал - пусть дочкам будут. Меня замуж позвал. Я, понятно, пошла. Да мы и так уже вместе жили, у меня. На ноги ему протезы выправили. Он ходить на них выучился. Сначала с костылями, потом с палочкой. А по колхозу - верхом на коне разъезжал. Его ведь председателем назначили! Детки у нас, тоже, родились: сначала Вася, папка твой; потом Олюшка. Но раньше ещё пожар случился; всё сгорело, подчистую - так колхоз средства нам отпустил на постройку дома. Всем народом возводили! Любили твоего деда в селе и уважали.
Я это всё к чему... Для тебя он, Гриша, всегда героем был. А того ты не знала, что чуть ли не на самое дно жизнь его притоптала. Я-то когда его брала, разве думалось мне, что взлетит он в небо ясным соколом? Нет, девонька. Синицу я подняла, не журавля. Да какое там, синицу! Воробья подбитого да убогого. И поди ж ты, настоящим орлом оказался! А, может, награда это мне такая богом была выделена - ведь и правда, спасла я его вроде как: и от смерти, и от жизни бестолковой. Только тогда об этом не думалось. Просто приютила убогого. Его приютила, да заодно и своё сердечко отогрела. А потом меня вдруг осенило: Коля-то мой - тоже ведь без ног остался. Домой уже собирался ехать, и в последний день - помер. Врачи сказали, что тромб в лёгкое пошёл да убил миленького моего. А тут - Гриша. И тоже без ног! Видать, сам господь меня в тот день допоздна домой не пускал - чтоб счастье своё я нашла под калиткой под соседской.
Вот и решай теперь сама. Петенька твой молоденький ещё. А смотри-ка ты: и в институте уже, и учится хорошо. Через год работать начнёт, зарабатывать на семью станет. А что худой да невзрачный - так это дело такое. При хорошей жене отъестся! Всем на зависть станет. Главное - любит он тебя, девонька. Значит - твоим будет.
Василиса обвела глазами горницу и улыбнулась:
- Ты вот спрашиваешь, почему изба у нас старомодная, бревенчатая? Гриша так решил. 'В бревенчатой, - говорил, - совсем иначе дышится'. И в город перебираться отказался. А его ведь звали! 'Здесь мой дом, - отвечал. - Здесь родился, жил, семью создавал, колхоз наш из разрухи да руин поднимал. Здесь и умру'.
Василиса замолчала. Молчала и внучка. Несколько лет уже как не стало деда. Папа хотел бабушку в город забрать, но та отказалась: 'Нельзя мне Гришу одного оставить. Скучно ему без меня будет'. И никакие уговоры не помогли.
Женщина вздохнула и поднялась из-за стола.
- Ладно, девонька, пойду я отдыхать, устала что-то. Да и разомлела от чаю. И ты иди: поздно уже. Тебе завтра рано вставать, чтоб на автобус не опоздать.
Василиса подошла к внучке, поцеловала в высокий лоб и ушла в свою комнату.
Алеся тоже поднялась и пошла в отведенную ей спальню. От русской печи несло сухим жаром. Пахло травами. Бабушка Василиса их с весны до осени собирала да высушивала; а потом поила гостей душистым чаем - то липовым, то чередовым. А если на ночь - то ромашковым. Пучки тех трав были развешаны по всему дому. 'Чтоб лучше спалось, - объясняла женщина. - Дух от них хороший'.
Алеся сразу же уснула, и снился ей хороший сон. Как будто идёт дед Гриша по цветущему лугу рука об руку с Василисой. Оба молодые, красивые. Идут они, улыбаются, глаза горят, ордена на груди дедовой блестят. - Сокол ты мой, - приговаривает Василиса, и нежно прижимается к его плечу...

Тот же автор

[Кэсси]

Про собаку
Можнл лгать своему врагу.
Не сдержать слово собрату.
Но не в крови, в грязи, не в бреду,
Не оставь ты свою собаку.

И он верен будет.Тебе.
Как быть могут верны только твари.
Не сольёт, как бокал вина,
На потеху минутной *маре*.

Не продаст тебя и не сдаст,
Когда бросили даже дети.
Не отдаст тебя, не предаст,
Распознает где друг, а где *йети*.

Отдал он за верность себя.
Получил за преданность силу.
Он сдох. Сдох раньше тебя.
Будешь плакать, копая могилу.

© Copyright Жоров Алексей Андреевич

[Кэсси]

© Copyright Дан Жанна
Минифест-9. Осень 2016 (8-е место)
разоблачительница
Кристина захлопнула толстый томик

 

"Приключений Шерлока Холмса" и уставилась на незнакомца напротив. Может, испробовать методику на практике? А что? Они в автобусе. До её остановки еще ехать и ехать...
- Врач? - спросила она, сделав некоторые выводы методом дедукции.
- Да, - ответил парень.
- Учились на отлично, но по математике тройка?
- Да.
- У вас две сестры и брат, верно?
- Да.
- Вы недолюбливаете своего отца.
- Да.
- В 10 лет получили травму колена, когда играли в футбол.
- Да.
- Любите зефир, тушеную капусту и зеленый чай.
- Да.
- На правой лопатке у вас татуировка змеи.
- Да.
- И еще хотите сделать татуировку в виде тигра, но об этом пока еще никто не знает.
- Да.
Опьяненная своим триумфом, Кристина вышла из автобуса, а незнакомец остался ехать дальше. Приятель толкнул "врача" в бок и спросил на чистом английском:
- Джордж, что она от тебя хотела?
- Не знаю, Стиви. Я по-русски знаю только "да".

[fermete]

любить всем сердцем..блин..плачу...

[Кэсси]

fermete, когда умирала моя (именно МОЯ) первая собака.....умирала уже совсем. Я спала с ним на веранде. Он НЕ МОГ оставаться один. Когда не один-подскуливал.
Мы сделали ему пандус чтобы он с веранды мог сползать на улицу по своим делам. До последнего отказывался во взрослый памперс ходить.
Не знаю..может было гуманнее усыпить? Мы не смогли. Ну не смогли. Единственное в чем заверил ветеринар,умирает не от болей. То есть не мучается.
А меньше через полгода взяли нового щеночка. Тоже ВЕО. Я не понимаю плача пожизненного. И "все ,больше никогда"/ собака это такое счастье. Иногда,правда,все мы называем Красса ласковым именем Гардоша
Первую мою собаку звали Гард. Кличку оправдал. Был огромный просто. Потому нас в разведение и не брали. По стандарту не проходили ростовому. Он такой огромный в помете был один....и мы его взяли как алиментного уцененного песика))) Пэт класс.
Когда я с ним шла пристегнут к джинсам на короткий цепочке и строгаче(доверяй,но.....ежели чего ошейник строгач дополнительная мера моего спокойствия и безопасности)....башка была реально выше моего бедра.
Эх,Гардик. Говорят,что все псы попадают в рай. Это правда!

[МaкSимКа]

Кэсси, у тебя случайно нет в пристрое коктейля протеинового? Чтоб после тренировки пить. Или магазины, не знаешь где купить можно? Говорили на Гоголя и я на Дзержинке один видела, Спарта вроде называется.

[МaкSимКа]

Кэсси, у тебя случайно нет в пристрое коктейля протеинового? Чтоб после тренировки пить. Или магазины, не знаешь где купить можно? Говорили на Гоголя и я на Дзержинке один видела, Спарта вроде называется.

[Кэсси]

Впала в ах,какой офигительный восторг!!!!
Муж и папа оказывается заслали мои доки в какую то клинику нетрадиционного подхода в Китае!!!!!!!! И меня там приглашают на 28дней!!!!! Обследовать и лечить.
Устроила скандал. Реально давно я так не злилась....
Надеюсь,мой кузен светило медицины вправит им мозг...дистанционно.
К нему поеду с удовольствием на две недели реально сдать хорошие качественные тесты и почки получить...,там не страшно,он откачает....

А в Китай на месяц я б поехала....в турпоездку самокатом. Эх,мечты мечты,.....не страхуют нас,ущербных. Никто. Причем тактично мнутся жмутся....даже Росгосстрах.

А без страховки в Китай страшно. Вообще то это дискриминация. Инвалидов не страхуют и все. Никуда не поедешь. Кроме Пскова. Но и там красиво!
И в Казани еще здорово!!!!

И очень классно на нашем русском севере в лен.области.
Там солнце есть осенью, но оно такое...ласковое не обжигает, от него фотодерматита нет.

[Притя]

вот не знала, что где-то почки раздают ))) ну, за исключением донорских, но с ними столько геморроя, что неизвестно, что лучше

сдать хорошие качественные тесты и почки получить

свои - либо есть, либо нет, обратно не восстанавливаются, это ж не печень
у меня была коллега, у нее дочь с аутоимунным заболеванием почек ездила лечиться в китай
ну что можно сказать - развлеклась и хуже не стало
она, кстати, вообще много куда ездит - в египет, например, летом на пару месяцев в оздоровительных целях (на солнце не выходит, все прогулки на закате), в байрам-али, всякая юго-восточная азия. коллега меня все агитировала ей в компанию, но я трус, я лучше дома.

[Интос]

Кэсси, что-то про книжки давно не пишешь. Что купила в последнее время? Каких новых иллюстраторов нарыла? Пиши!